Она встала и подошла к зеркалу-псише в углу. Ее отражение было ей хорошо знакомо. Перед каждым выходом на сцену она внимательно себя рассматривала, желая убедиться, что она само совершенство. Этого от нее ожидали. Волосы она убирала наверх или назад, никогда не оставляя распущенными. Макияж был скромным, концертный костюм изысканным и элегантным. Таков был образ Ванессы Секстон.
Сейчас ее темно-каштановые, как у матери, волосы слегка растрепались от ветра, но это не важно, ведь никто ее не видел и не смог бы за это осудить. У глаз залегли прозрачные усталые тени, но в этом не было ничего необычного. Утром она тщательно накрасилась, слегка подчеркнув румянами свои высокие скулы над полным серьезным ртом. В дорогу она надела короткий узкий пиджак и пышную юбку перламутровых тонов. Пиджак, пожалуй, стал ей широк в талии — в последнее время аппетит был неважный.
Уверенная в себе, собранная, взрослая. Это тоже был образ. Жаль все-таки, что невозможно повернуть часы назад и увидеть себя такой, какой она была в шестнадцать лет. Полная надежд, мечтаний, музыки — вопреки сгущавшимся в доме тучам. В детстве ей часто приходилось укрываться в этой комнате…
Перебрав свои вещи в третий раз, Ванесса напомнила себе, что она давно уже не ребенок. Не для того ли она приехала, чтобы наладить отношения с матерью? А этого нельзя сделать, сидя в своей комнате и предаваясь воспоминаниям.
Спускаясь по лестнице, Ванесса услышала где-то в глубине дома звуки радио. «Это на кухне», — вспомнила она. Мать любила популярную музыку, предпочитая ее классике, что раздражало отца. Сейчас звучала одна из старинных баллад Элвиса Пресли — грустная и басовитая тема. Идя на звуки, Ванесса остановилась в дверях комнаты, где проходили ее музыкальные занятия.
Старый концертный рояль исчез, как и большой массивный шкаф, вмещавший огромное количество нот. Вместо них появились тонкие хрупкие стулья с расшитыми сиденьями, в углу красивый старинный чайный столик, на котором стоял горшок с вьющимся зеленым растением, акварели в узких рамках на стенах и викторианский диван на гнутых ножках под окнами.
Впрочем, центральным предметом в комнате было, конечно, небольшое элегантное пианино-спинет розового дерева. Ванесса, не удержавшись, подошла к инструменту и тихо взяла несколько аккордов. По жесткому отклику клавиш она догадалась, что пианино совсем новое. Мать, наверное, купила его, когда получила письмо с известием о ее приезде. Что это было? Попытка сократить двенадцатилетний разрыв? Не так-то это просто. Ванесса потерла виски, чувствуя приближение головной боли. Они обе это знали. Она повернулась и пошла на кухню.
Лоретта украшала готовый салат листочками зелени. Ванесса помнила, что мать любит, чтобы все было красиво. Любит тонкие хрупкие вещицы. На кухне у нее были вязаные подстаканники, бледно-розовая сахарница и набор посуды из цветного стекла времен Великой депрессии. В открытое окно влетал легкий ветерок, колыша прозрачные занавески над мойкой.
Мать обернулась, взглянув на Ванессу подозрительно красными глазами, улыбнулась и произнесла четким голосом:
— Даже если ты не голодна, от салата и чая со льдом ты не откажешься, я надеюсь?
— Спасибо, — улыбнулась в ответ Ванесса. — Дом — чудесный. Мне кажется, в нем стало больше места, хотя говорят, что, когда становишься старше, вещи, наоборот, уменьшаются.
Лоретта выключила радио. Напрасно она это сделала, ибо теперь они остались вдвоем в тишине.
— Раньше здесь было слишком много темных тонов, — сказала Лоретта, — и громоздкой мебели. Зайдешь, бывало, в комнату, а мебель на тебя давит, словно выталкивает обратно. — Она вдруг неловко осеклась. — Кое-что я оставила, в основном бабушкины вещи. Они на чердаке. Вдруг, думаю, они понадобятся тебе.
— Может быть, когда-нибудь, — неопределенно ответила Ванесса, садясь за стол.
Мать положила ей в тарелку разноцветный салат.
— А где рояль?
— Я его продала. — Лоретта потянулась за чайником. — Давно уже. Глупо было бы держать его в доме, когда никто на нем не играет. Да и вообще — я его терпеть не могла. Ах, извини! — спохватилась она.
— Ничего, я все понимаю.
— Вряд ли. — Лоретта пристально взглянула на дочь. — Я думаю, тебе этого никогда не понять.