Когда она очнулась в следующий раз, то лежала поперек лошадиной холки, изогнутая в скобу. Она пошевелилась, невнятно забормотала, затем поняла, что находится во власти еще одного похитителя, а не спасителя. Спасители держат леди в объятиях, похитители перекидывают их через лошадиные холки. Я даже не знала, что Англия настолько кишит злодеями, попыталась она сказать. Кто бы ни ехал сзади нее, приподнял ее голову и плечи, чтобы влить ей в глотку огненную жидкость. Захлебываясь, она замолотила его рукой. Но что бы он ни принудил ее выпить, ее ушибленный мозг завихрило, она вновь соскользнула в мир мрака и кошмаров.
* * *
Ах, ей было тепло! И такая чудная уютность! Мэри открыла глаза и обнаружила, что лежит на пуховой перине с горячим кирпичом у ступней. В руках и ногах ощущалась легкость, и лошадиными экскрементами от нее не пахло. Кто-то хорошо ее вымыл, даже — как сказали ей пальцы — и волосы. Фланелевая ночная рубашка была не ее, как и носки на ступнях. Но боль в теле заметно ослабела, а мигрень прошла. Единственным напоминанием о перенесенном ею остались синяки на запястьях, горле и лбу, причем те на запястьях, которые ей были видны, побледнели, черный цвет сменился на довольно-таки мерзкий желтый. А это значило, что миновало много времени. Но где она?
Мэри спустила ноги с кровати и села на краю, от темноты ее глаза расширились. Вокруг нее были каменные стены, но созданные не человеческими руками, а природой; проем в них закрывал занавес, а природное сиденье было накрыто доской с отверстием — своего рода стульчак. Два стола — один, заполненный тарелками с незатейливой едой, второй — книгами. Под каждый был вдвинут стул. Но куда более волшебным в этом месте было освещение. Вместо свечей, которые, считала она, были единственным источником искусственного освещения, тут стояли стеклянные лампы — их ровное свечение исходило от пламени, защищенного узкой стеклянной трубой. Ей уже доводилось видеть подобные трубы, когда огонек свечи требовалось защитить от ветра, но не такой широкий неподвижный язык пламени, поднимающийся из металлической прорези. Под прорезью находился резервуар с какой-то жидкостью, в которой плавала широкая лента фитиля. Одна такая лампа, заинтригованно подумала Мэри, должна давать столько же света, сколько десять свечей.
Неохотно оторвавшись от изучения ламп — четырех больших и одной маленькой, — она увидела, что пол застлан ковром, а занавес был из тяжелого темно-зеленого бархата. Тут о себе дали знать голод и жажда. На столе с едой стоял кувшин некрепкого пива рядом с оловянной кружкой, и, хотя Мэри никакого пива не любила, это пиво после ее мучений показалось ей нектаром. Она отломила куски от хрустящего каравая, нашла масло, джем, сыр и несколько ломтей прекрасной ветчины! О, что может быть лучше!
Когда желудок насытился, пробудилось сознание. Где она? Ни в какой гостинице, ни в каком жилом доме не бывает стен из сплошного камня. Мэри подошла к занавесу и отдернула его.
Прутья, железные прутья!
В ужасе она попыталась увидеть, что находится за ними, но ее взгляд уперся в массивный экран. И тишину нарушали только высокий, но негромкий визг и непрерывное завывание. Нет, не звуки, какие издают люди или животные, или даже растения. Под завыванием крылось тяжелое безмолвие, будто могилы.
И тут Мэри поняла, что ее тюрьма находится под землей. Она была погребена заживо.
Дербишир и его герцогиня намеревались отбыть в собственное поместье с утра, как и епископ Лондонский. Накануне вечером Элизабет особенно постаралась с обедом. Ее шеф-повар был француз, но не из Парижа, а, точнее говоря, из Прованса, и потому можно было положиться на череду блюд, щекочущих нёба самых пресыщенных гурманов, обедающих за самыми лучшими столами. На Скалистом крае еще местами лежал снег, и Нед Скиннер отправился на запад к побережью Уэльса за креветками, крабами, омарами и редкими рыбками, используя снег и лед на величавых кряжах Сноудонии для их упаковки. Рыба, не вызывающая желудочных расстройств, была последним криком моды, и здесь, в Пемберли, эту тему можно было муссировать в пищеварительной безопасности.
Элизабет решила надеть сиреневый шифон, так как ее траур кончался только в ноябре. Носить черное последние шесть месяцев не обязательно, но белый цвет такой безжизненный, а серый — такой гнетущий! Джентльменам легко, думала она: креповая повязка на руке, и одевайся во что хочешь. Фиц предпочел бы, чтобы она надела свои жемчуга, бесспорно, лучшие в Англии, но она предпочла аметистовое колье и широкие аметистовые браслеты.