– Нормально проскочила? – спрашивает он, делая шаг к ней.
– Проскочила?
– Ага? Не заметили?
Она с любопытством смотрит на него.
– Джозеф, мои родители знают, что я вышла. Ты что, забыл, что нынче за ночь?
При этих словах у него холодеет кровь. Джозеф обводит взглядом деревья, скалы и необычно окрашенную луну и понимает, что сделал ужасную ошибку.
– Не может быть, – бормочет он. – Опять? Не так же скоро?
– Месяц прошел, – говорит она.
– Незаметно.
– Да, – признает она, – незаметно.
Она протягивает к нему руку, и Джозеф, стыдясь самого себя, медлит. Он скрывает робость, перекладывая бутылки, а когда все же берет ее руку, та холодна как лед.
– Прости, – говорит он. – Если хочешь, я уйду.
– Не уходи, – просит она. – Со мной тебе нельзя. Разве что до края леса. Но мне не хочется, чтобы ты уходил.
Они идут по лесу рука об руку под грейпфрутовой луной. Впереди и выше деревья расступаются, начинается скалистая стена горы. В лунном свете утесы выглядят белыми или серыми, целые мили прекрасной пустыни. Под солнцем они станут розовыми и багровыми как кровь, но сейчас, под ясным небом, похожи на костяные.
– Плохо, что я здесь? – спрашивает он.
– Это… может быть, – отзывается она. – Не знаю. Сейчас все иначе. Все взбудоражены.
– Чем? Ты потому и ушла из ресторана раньше времени?
Грэйси сейчас – ученица в «Хлое», где в обычное время не спустили бы прогула. У нее должно быть какое-то серьезное оправдание.
– Да. Отчасти. – Девушка замолкает, кусает губы.
– Это из-за того… чего оно хочет?
– Он, Джозеф. Мы об этом уже говорили.
– Или из-за того, что он говорит, будто хочет, – угрюмо поправляется Джозеф. Он уже жалеет, что пришел. В другие ночи Грэйси свободна, свежа и прекрасна; он вспоминает, как обнимал ее, как черные волосы блестели на ковре из хвои, как она смеялась, дыша ему под подбородок. Но в эту ночь она – робкое пугливое существо, и все, что с ней было, ее огорчает.
– Из-за мистера Веринджера, – говорит она.
– Ага, я так и понял. Все всполошились, – кивает Джозеф. – Вот уж не подумал бы, что такое могло случиться. Ты была на похоронах?
Грэйси кивает.
– Не только в этом дело. Они, Джозеф, не думают, что он просто умер… они думают, его убили.
Джозеф потрясен. Он чуть не прирос к месту. Мысль о том, что мистера Веринджера могли убить, еще невероятнее, чем о его смерти.
– Кто тебе сказал?
Она кивает на белый с серым каньон:
– Мистер Первый, конечно.
Он мрачнеет.
– По-моему, ты только раз в месяц видишь мистера Первого?
– Сама к нему хожу – да, но иногда он ко мне приходит.
– И он побывал у тебя вчера ночью?
Грэйси неохотно кивает.
– В твоей спальне? – спрашивает Джозеф.
Она молчит.
– Он побывал у тебя в спальне, Грэйси?
– Да, – довольно резко отвечает она. – Тебе это действительно интересно?
– Нет, – говорит он.
– Интересно. Мы только об этом и говорим. Мне эти разговоры надоели до тошноты. Нельзя ли поговорить о чем-нибудь другом?
– Просто… мне не нравится, что ты от меня таишься.
– Но ты же знал, что буду. С самого начала я тебе сказала, что так будет.
Джозеф не находит ответа. Правда, она его предупреждала. Он тогда отшутился, счел, что это невеликая цена за то, что ему светило. Но с каждой встречей это давило все тяжелее, и каждый разговор ходил кругами, не касаясь главного.
Может, беда в том, что он стал старше и уже понимает, что так же ведет себя весь город – осторожно обходит множество пугающих, необсуждаемых истин, – и это его печалит и смущает, хотя Джозеф не умеет того высказать.
– Я расскажу, – говорит Грэйси. – Это можно. Я лежала в постели. Уже засыпала. Но услышала его. Он, когда подходит, звучит как флейта. Дверь с моего балкона открылась, он вошел, сел в углу и заговорил со мной. Мы просто поговорили, Джозеф. Он очень встревожен.
Джозеф, конечно, уже понял, что Грэйси была права; не надо бы ему этого знать. Ему хочется выдернуть у нее руку, может, даже оттолкнуть девушку. Но в то же время хочется притянуть ее к себе и обнять. Зря он заставил ее рассказывать. Зря заставил поделиться. Джозеф делает еще глоток из бутылки.
– Весь город взволнован, – продолжает Грэйси. – Ты что, сам не чувствуешь? Даже ты мог бы заметить. Все застыло, похолодело… никто не понимает, что происходит, хоть и не признаются. Никто никому ничего не говорит.