Первым делом я помчал в ближний двор, где в обычной жизни мы гоняли мяч и оглашали окрестность обменными воплями. Возле тёмного подъезда, куда мы прятались, чтобы пустить по кругу несвежую папиро-сину и бутылку свирепого портвейна, который я безуспешно пытался выдать самому себе за нового урожая божоле, висела малозаметная для стороннего взора мемориальная доска. Московская атмосфера соскребла позолоту с кириллических букв, они стали похожи на зашифрованный ход задумчивого червя. Для доказательства прохождения данного пункта следовало ско-
я
пировать надпись. Сбитое дыхание крошило грифель, майское солнце слепило глаза. «С 1936 по 1937 г. здесь жил видный деятель Коммунистической Партии Советского Союза В.П. Гнусарёв (1903-1937)». «И этого расстреляли», — мимоходом подумал я. В справедливость судейства верилось слабо, суровый опыт жизни копился с прожитыми школьными годами, у каждого учителя имелись любимчики: Всемиров меня обожал, а вот другие — так нет, в качестве дополнительного доказательства своего присутствия я встал на цыпочки и прокоря-бал на стене ножичком своё имя. С детских лет лезвие немного истончилось и стало только острей.
Мелькнув по проходной и завидев гипсового горниста, я на бегу мгновенно определил, в какую сторону света выдуваются воображаемые звуки его призывной трубы. Правильный ответ: юго-запад, США, Вашингтон. Именно туда, в дистрикт Колумбия, и была нацелена вся советская оборонка. Именно туда, в Белый Дом, летела через Атлантику негодующая слюна многонационального советского народа. Захотелось вытянуться в струнку и подтянуть: «Вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов!» Однако уверенности в том, что тебя услышат на том берегу, не было. Вместо хорового пения я спрятался за оцинкованную водосточную трубу и помочился. Чувство ответственности вызывало сердечное волнение, руки дрожали, но струйка не сбилась с заданной траектории. Она бодро заблестела по асфальту, подхватывая пыль и оставляя грязь по краям ручейка. Стрелка вверенного для ответственного хранения компаса поколебалась, но затем указала, что струйка, как и положено водным артериям огромной державы, застремилась в направлении Кремля — никакого сравнения с Днепром, отстало впадающим в Чёрное море!
Тут я заприметил деда, грозно потрясавшего авоськой с проросшей картошкой, и запетлял по двору. Пробивая пенальти, я разбил ему на прошлой неделе окно. Я метил вратарю ниже пояса, удар вышел пушечным, но мяч сбился с курса, зазвенело отчаянно, дед жаждал мести. За спиной раздалось: «Стой, твою мать! Директора! Милицию! Ремня ему! Убью!» Сломя голову я заспешил в тот светлый хронотоп, где меня никто ещё не знал в лицо.
Так я очутился возле Большого театра, где аляповатым облаком цвела сирень и было не продохнуть от спортсменов. Здесь мне предстояло сосчитать количество лошадей на фронтоне и определить, какую книгу зажал в руке светлогранитный Маркс. Первая задача решалась легко — квадрига крупных домашних животных, погоняемых вездесущим некогда Аполлоном. Да вот беда — не вышел я ростом, чтобы оставить на крупе коня хоть какой-нибудь знак. Интересно, отлил ли ему русский скульптор Пётр Карлович Клодт бронзовые яйца в натуральную величину? Или религиозные предрассудки не позволили? Снизу не увидать. Для очистки совести бросил в фонтан копейку, хотя это служило лишь слабым утешением — дно отливало чешуйчатой мелочью и без моего медяка.
Вторая же задачка вообще не имела однозначного решения, ибо на корешке толстенного тома, на который опирался Маркс левой ладонью, название обозначено не было. Логично предположить, что имелся в виду основополагающий «Капитал», но я-то знал, что это книга длинная и состоит из четырёх томов. Или подпирающий Маркса фолиант являлся символом опыта и знаний, накопленных пытливой частью человечества за долгие века? Исполненный сомнений, я приписал в обходном листе к существительному «книга» прилагательное «толстая». И был таков.
В центре следующей площади высился памятнику Дзержинскому. Учителя называли его не иначе как «железным». Как раз на днях мы писали посвящённый ему диктант. В память врезалась цитата из его дневника; «Быть светлым лучом для других, самому излучать свет—вот великое счастье для человека, какого он только может достигнуть». Сказано образно и доходчиво. За диктант я получил пятёрку, но никакого излучения от памятника не исходило. Или я его просто не заметил из-
г
далека? Пеших подходов к памятнику не имелось. Разве только броситься под поток автомобилей, совершавших хороводное движение вокруг действительно железного Феликса. Словно лошади на цирковом манеже. Странно, что у подножия громоздились охапки цветов. Как их туда доставляли? По воздуху, что ли? Или чекистам и правила дорожного движения — не помеха? Позеленел неистовый Дзержинский от злости или его застудило зимой? Шинель-то на нём добрая, но полы распахнуты, даже головной убор отсутствует. О чем думал скульптор Вучетич, проектируя памятник? На какой климат рассчитывал? Или он полагал, что бронзе не больно? И почему покойник отвернулся от этого огромного здания без вывески и с зашторенными окнами? Для конспирации? Чтобы посмотреть людям в глаза? Впрочем, этих вопросов мне никто не задавал. В обходном листе значилось: «Обежать площадь три раза, каждый раз отмечаясь у старшего лейтенанта госбезопасности, замаскировавшегося у входа в,Детский мир“».