— Мне бы граммчиков хотя бы сто... — жалобно протянул доходяга. Никакого человекоподобия в нём и в помине не было. Ни во внешности, ни в интонации. Глаза наводились на резкость тоже неважно. Таких даже в армию не всегда берут.
— Зачем сто? Возьмём бутылку, как люди!
Желание быть великодушным понуждало к опрометчивым высказываниям — ещё не налили такой бутылки, чтобы стоила рубль. Но мой клиент пожил много больше меня. Он всё-таки встал, с чувством достоинства откашлялся и слегка склонил голову. В положении «стоя» он стал ещё больше похож на огородное пугало. «Отчайнов, рабочий сцены, почти артист. Вообще-то по паспорту я Лушин, но в кругу друзей я употребляю свой сценический псевдоним. А дальше — по паспорту: Ни-
колай, Петрович, просто Коля. Ты ведь не шутишь? Насчёт бутылки? Пошли!»
Шаркая тапками, Отчайнов повел меня бесконечными проходными мимо бельевых верёвок, недоносков в песочницах, парней в кепарях, развлекающихся расши-балочкой и матершиной. Они напоминали только что вылупившихся сперматозоидов. Развязные и злые. Кого бы побить, кого бы оплодотворить?
«Вот здесь дерево росло, я на него лазил, теперь срубили. Здесь мы голубей гоняли. Разлетелись, Большой театр загадили. Тут мой кореш Толька жил. В тюрьму посадили. А что он такого сделал? Душа горела, фраер-ка грабанул, пять рублей всего-то и отнял. Это разве по справедливости? А вот здесь, прямо в Госбанке, в семнадцатом году юнкера от большевиков отстреливались. Куда они все подевались? Вот тут мы в казаки-разбойники играли. И где мы теперь?» — недовольно комментировал он городской пейзаж. «Вообще-то мы с тобой топаем по руслу реки Неглинки, её в асфальт по политической ошибке закатали, а ведь я в ней мальчишкой купался. Вода холодная, чистая, как слеза». Прозревая мифические времена, Отчайнов даже ненадолго зажмурился от удовольствия. Потом одумался: «Эх, была живая природа, а теперь — натюрморт!»
«Неглинку ведь ещё в прошлом веке в трубу убрали», — попытался я продемонстрировать свои краеведческие познания, но Отчайнов оборвал меня: «Это неуместная правда». Сказав так, веско продолжил монолог: «А в Сандунах, между прочим, проводился первый чемпионат дореволюционной России по плаванию». Чувствовалось: всё жидкое задевает его по-настоящему, берёт за живое. Возможно, что в детстве он мечтал стать моряком или хотя бы подводником. По мере приближения к цели шаг Отчайнова становился увесистее и бодрее. Я ощущал, что и вправду иду на доброе дело.
Мы вошли в подъезд, темнота ослепила меня. Но От-чайнову она была нипочём. Он походил на кошку: в том смысле, что он меня видел, а я его — нет. Не давая глазу свыкнуться с мраком, он повлёк меня на второй этаж.
На квартирной двери висела кривая записочка: «Ушла на ружу», из почтового ящика топырился журнал «Здоровье» с дюжей физкультурницей на обложке.
«Никуда Клавка не денется, время рабочее, авось не помрём», — не слишком уверенно произнес мой подопечный. Нетерпение возымело действие на его организм: сухость во рту сменило слюноотделение. От-чайнов поначалу часто сглатывал, кадык дергался, как отбойный молоток, но потом ему надоело, кафельный гулкий пол заблестел от лйпких харкотин. Мне было искренне жаль этого человека, его мучения передавались и мне. Несъеденная колбаса давала себя знать, под ложечкой засосало. «Не было ещё случая, чтобы Клавку не дождался», — продолжал делиться опытом жизни От-чайнов. От слабости он прислонился к холодной батарее, руки дрожали, на правом запястье ходила ходуном татуировка. Поднапрягшись, я сложил буквы: Людмила.
«Придёт Клавка, никуда не денется. Понимаешь, мы сегодня „Красную шапочку“ даём, все билеты проданы, полный аншлаг, детей я люблю до безумия, надо быть в форме, чтобы поворотный круг не заело, как в прошлый раз».
Минут через десять мы и вправду услышали, как внизу ухнула дверь, эхом отдались в темноте задумчивые шаги. Клавка поднималась с чувством достоинства, хотелось назвать её Клавдией и по отчеству, но отчества Отчайнов не знал. Организм Клавдии был поражён слоновьей болезнью, на лице — никаких следов вредных привычек. Разве только обжорство. Возможно, и сквернословие. Глазки маленькие, но не сонные, а злые. Под косынкой — человеческие уши, мои топырились больше. Клавдия смерила дрожащего Отчайнова взглядом, меня не удостоила. Не говоря ни слова, повернула ключ, едва протиснулась в дверь, исчезла в квартирных джунглях, снова вышла к людям. В презрительно отто-порщенной руке зажата банка с помидорной этикеткой и без крышки. Темноватая мерзкая жидкость, похожая на керосин, волновалась в ней. Откуда-то из рукава выпростала и слегка заплесневелый солёный огурец. «Пацану много не наливай, не то помрёт, мне за него сидеть неохота. И себя заодно пожалей, помни, что живём не в раю. В подъезде, как в прошлый раз, не ссать». По сравнению с её ладонью размером в хороший блин мой целковый казался исчезающе малым. Больше мы её не видели.