Тема была закрыта. Но самогонка бродила по телу, бередила язык, не давала Отчайнову покоя. А я — я что? Самогонку я пил впервые.
«Ты думаешь, что жизнь создана для удовлетворения всёвозрастающих духовных потребностей человека? — продолжал откровенничать Отчайнов. — Накось, выкуси». Он показал мне изуродованную псориазом фигу. Выглядела убедительно. «Жизнь — юдоль печали, будь она мимолётна, это тебе любой буддист скажет».
Несмотря на редукцию гласных в слове «всёвозрастающих», мысль показалась мне дельной, толковой, справедливой, умной, немыслимой, идиотской, верной. Ощущая себя родственником обезьяны, я ощущал, что Отчайнов по-человечески прав.
— Ты бы лечился, что ли. Может, тогда Людмила снова тебя полюбит.
— Ты мне в душу не лезь, она у меня одна. Может, у меня и нет её вовсе. Откуда ты знаешь? А врачи, они что? Одна зараза от них. Ненавижу! Болезнь Боткина, синдром Паркинсона, ужас Альцгеймера... Слишком умные, только вред от них, никакого выздоровления, заколебали меня насквозь. Разве от стольких болезней излечишься? Знаешь, сколько я за свою жизнь денег промотал, чтобы здоровье испортить? Намного больше, чем ты думаешь. Назад не'вернёшь. Впрочем, я, кажется, уже поправился.
Вспомнив про Клавдию, Отчайнов отчётливо сказал: «Как же, испугала комара лаем...» — и попытался помочиться на батарею, но пальцы не слушались, пуговицы не расстёгивались. «Ну и ладно, как-нибудь в следующий раз», — проговорил он. Начало предложения зазвучало громко, а конец почти пропал. Отчайнов снова икнул, уронил голову на подоконник. Последним усилием воли приподнял снова и в моём обходном листе в графе «оказанная помощь хорошему человеку» накорябал: «Спасибо тебе, напоил несчастного артиста!» Прошептал: «Трахайся, но не женись, женись, но не трахайся, береги хуй смолоду, уважай старших, вперед — к победе, что я вам, нанялся? Я когда умру, выбей мне, пожалуйста, на замшелом камне эпитафию: „Он выпил много, но съел не всё“. Это я сам сочинил. Обещаешь?» Потом пробормотал: «Бежи, сынок...» — и захрапел. Подъезд так и остался необоссанным. Видимо, поворотный круг вращал сегодня кто-то другой. Наверное, у Красной Шапочки сегодня тоже расстроился вестибулярный аппарат, неизвестно ещё, сумеет ли она добраться до бабушки. Где эта улочка, где этот дом... Думают ли животные, в особенности человекообразные обезьяны, если им налить зверского самогону? Вселенная бесконечна, и мне это физически неприятно. Атом тоже неисчерпаем, он мне тоже не по нутру.
Голова налилась чугуном, бежать я не хотел и не мог. Я мог только передвигаться. Едва перебирая ногами, я заспешил к Музею революции. Небо выцветало на глазах, день клонился к ночи, проступающие звёзды сулили недоброе. Что это? Газообразная комета? А где у неё ледяное ядро? Или это сделанный руками человека железный спутник? Или это самое обыкновенное НЛО? Не падать, насмерть стоять, держаться до предпоследнего!
Перед музеем Революции стояла нестрашная пушка. В её жерло предстояло засунуть обходной лист. Тихо, никакого столпотворения или финишной ленточки. Видимо, порвалась. Или её разрезали. Когда-то здесь располагался английский клуб, но все английские спортсмены куда-то подевались. Увы, кажется, я был последним. Музейный дворник орудовал в дуле, засунув метлу в зарядную часть. Обходные листы вяло вываливались из дула в общую кучу. Я бросил свой туда же, хотя с таким же успехом мог засунуть его себе в жопу. Самой главной отметки, фиксирующей время финиша, в нём не стояло.
Ночевал у тётки, она отпаивала меня чаем. На вопрос, что пил, пробормотал: «Кажется, божоле». Кровеносные сосуды на глазных белках наутро полопались. Походил на вурдалака. В школу не пошёл. Скандал. На душе было противно, будто грибами отравился. Все-миров-Кашляк презрительно припечатал: «Ломкий ты человек. С тобой не пойдёшь в разведку, разве только в кино». За неудовлетворительную воспитательную работу и провал на соревнованиях по ориентированию Кашляка из школы выгнали. Только его и видели. Время сделалось уже не мясоедское, мучили, но просто так уже не расстреливали. Да и в магазины говядину со свининой завозили не каждый день.
Я же отделался проработкой на комсомольском собрании. Меня обзывали двурушником, вражиной и гнидой, но как-то вяло, пассионарности не хватало. Всё-таки свои ребята. И только Володька Шматко ярился: «Жаль, что мы с тобой современники!» Это он оттого завидовал, что на соревнования взяли не его, а меня. А кого же ещё? Ведь и по географии у меня стояло «отлично» и бегал я быстрее всех, играл за сборную школы в ручной мяч. Ввиду исключительно среднего роста защиту мосластых соперников я пробить не мог. Зато ловчил на перехвате, убегал в отрыв. Домчал до шестиметровой зоны, прыгнул кузнечиком и мячиком — шмяк! Стонет штанга, рвётся сетка, вратарь разводит пустыми руками. За это ребята меня уважали.