«Согласно последним учёным данным, представители разных рас отличаются по генетическому признаку не больше, чем на одну тысячную процента», — попытался я выправить ситуацию. На что Овсянский метко заметил: «Ты не в мои гены смотри, а в ваш сраный паспорт с молотком посередине. Я на воле хочу резвиться, а не ползать в вольере».
Наверное, эти люди не хотели меня обидеть, просто пошутили, как в их компании принято, но её богоизбранность всё-таки вызывала сомнения. В любом случае я к ним больше не приходил. Если по честности, то и не звали. Это и понятно — ушёл, попрощавшись. Сказал: «Привет, красотки! Подмывайтесь почаще! Творческих удач, Овсянский! Накось, выкуси! Стань-ка поли-теистичнее!» Наверное, все они на меня обиделись. А может, вообще моего ухода не заметили. Закуски было мало, водки много. И всё равно её не хватало, дополнительно бегали, память становилась избирательной. Гашиш говорил, что нынешнюю водку гонят из еловых опилок. Так что я тоже закосел и говорил грубости, но это уж их проблемы. А мне-то что? Только меня и видели. Нет, всё-таки одна девица видела, как я спускался по лестнице. Из ещё не захлопнутой двери до меня донеслось: «И зачем это ты от меня ушёл? Понимаешь, у меня костный туберкулёз был, я до десяти лет не ходила, я думала, ты меня пожалеешь. Куда ты?» Я обернулся, сквозь блядский лик на меня глянуло зарёванное человеческое лицо. Но я всё равно ушёл.
К чему бы ни прикасалась советская власть — всегда получалось говно. Такими же неприятными оказались и её антисоветчики. Я догадывался, что есть и другие, мытые и по-человечески красивые, но знание было абстрактным и не приводило к практическим последствиям. Сейчас я оцениваю этот факт положительно. Прибился бы к ним, согласился бы из вежливости выполнить какую-нибудь мелкую незаконную просьбу, прокричал бы «Долой!» на какой-нибудь площади. Тут бы меня и замели. А я характером не вышел, сгорел бы, как спичка. Ощипать меня ничего не стоило. Ношу следует брать по силам. Да и мысль о том, что какой-нибудь топтун отрабатывает на тебе своё жирное жалованье, вдохновляла мало. Жизнь полна противоречий, —успокаивал я себя. Мне было так проще.
После демонстрации улицы покрывались мокрыми кумачовыми бантами, обрывками лозунгов, обёртками от конфет. Не пейзаж, а кусок инсталляции. В подземном переходе золотозубые цыганки в пышных юбках торговали уже не петушками, а химическими карандашами и японскими плавками. В их лицах, слава богу, не было ничего духовного. Цыганок охранял злой чернявый пастух с настоящим кнутом. Япония в то время прибавляла в росте, вырастала в экономического гиганта и была на слуху. Она оставалась единственной страной в мире, где не кочевало ни одного цыгана. На лекции по политэкономии мне подтвердили, что Япония и вправду уникальна: мяса не кушают, коров не пасут, их главное домашнее животное — шелковичный червь. Сами японцы были маленькими и косоглазыми, но их всё равно хотелось уважать. Хотя бы за то, что у них случались землетрясения, а у нас их не было. У нас же по праздничкам случались салюты. Они мне всегда раньше нравились — будто в костёр сухой хвои подбросили. Но теперь и салюты выходили как-то жидковато и натужно. Будто дрова на исходе были. Или у коммунистов совсем крыша съехала — клали в костёр уже не хвою, а мокрые поленья осины? А может, просто это я расходовал свой оптимистический заряд на то, что не надо.
А ещё я бывал агитатором и слонялся вечерами по квартирам, напоминая гражданам, что скоро им предстоит выполнить праздничную обязанность, то есть отвлечься от воскресных пирогов и доползти до избирательного участка. С испугу люди поили меня чаем, а кое-где и наливали рюмку-другую. Один раз так набрался, что обругал кандидата матом. Это, наверное, оттого, что меня угощали наливкой из черноплодки, а я вспомнил бабушку, потребовал у хозяев вишнёвки, её не оказалось, я почти заплакал. Избиратели меня не осуждали, наливали черноплодки ещё, проводили до станции метро. Другого выбора у них не было. В воскресенье в участок являлись, естественно, не все, и тогда перед самой полночью я крался к урне и подсовывал недостающие бюллетени. Считалось допустимым, если явка составляла 99,9 процента. Другого выбора у меня тоже не было. Я был на хорошем счету.