Я диктовал Кате Солженицына, а она щурилась в клавиши и печатала. Солженицын писал длинно, неказисто и страшно, Катино зрение ухудшалось, но это меня не останавливало. Подушечки Катиных пальцев твердели от мозолей. Катя же диктовала мне «Воспоминания о будущем». В этой иностранной книге говорилось про инопланетян, которые тоже находились под запретом. Космонавты были уважаемыми людьми, а инопланетяне — так нет. Никакой логики.
Портативная машинка была югославской и брала четыре экземпляра. Но я закладывал пять. Пятый экземпляр читался только с лупой, но всё равно считался достойным подарком. Первый я оставлял себе, остальными — менялся. Некоторые библиофилы использовали папиросную бумагу — чтобы копий было не пять, а больше, но я папиросной бумагой брезговал. Уж больно она шуршала и зажёвывалась валиком. Формат А-4 не помещался в покупные книжные полки, из половых досок, которые я выломал в соседней необитаемой квартире, я сбил скособоченный стеллаж.
Машинописи я носил на квартиру к переплётчику Васе, он оправлял их в жалкий коричневый дерматин. Работы у него было много, переплётчики в те времена процветали, ждать приходилось долго. Он встречал меня в халате с обтрёпанными кистями, усаживал играть в шахматы. Я его всегда обыгрывал. За пару-тройку ходов до неминуемого мата Вася обиженно произносил «Опять ничья!» и спутывал фигуры. Наверное, нужно было мне поддаваться ему хотя бы иногда, но тогда я не умел специально проигрывать. Сделал бы человеку приятное. Молодость, молодость...
Ждать переплетённой книжки приходилось тем более долго, что все тексты, отданные ему в работу, Вася методично прочитывал. Он читал внимательно, как цензор. Не понравившиеся произведения переплетать отказывался. Так он надругался над моими стихами. Сказал, что от них воняет литературой, и я отношусь к той львиной доле человечества, которой ни в коем случае нельзя предоставлять возможность для самовыражения. «Зря ты стихи шкуркой шкуришь, слова должны быть с заусенцами, чтобы сердце царапало. Походка естественна, когда забываешь о ней. Перо не должно быть лёгким. Ты не узь Вселенную до себя, сам до неё расширяйся. Ты то же самое напиши, только лет через двадцать», — посоветовал он. Советы были неглупыми и подходили на все случаи жизни.
Васина жена глядела на него влюблёнными глазами и утешала меня: «Вы не обращайте внимания, просто мой муж не любит тех, кто умнее его». На что Вася громко сказал: «Молчи! Ты — мои домашние тапочки! И вообще запомни: ты мне — жена, а я тебе — не муж!» Жена у Васи работала больничной медсестрой и получала от стирки и готовки сексуальное наслаждение. Но это Вася так говорил, а как на самом деле обстояло дело, я не знаю. «Когда я с ней познакомился, это был очень сырой материал», — произнёс он с удовлетворением. Иногда мне казалось, что это не Вася, а она переплетает мне книги, но это уж я со злости так нехорошо думал. Но вот что правда, то правда: медсестра стригла Васе ногти и хранила их в домотканом мешочке, потому что он завещал принести их в дар музею его имени. Музея не было, ногти копились. Точно так же как и другие экспонаты: школьный похвальный лист, обгрызенная ручка, худой ботинок. Словом, Вася был готов хоть сейчас забраться на пьедестал и окаменеть в виде памятника. Но для памятника он всё-таки рассуждал слишком много. Из этих же высоких соображений детей Вася не заводил — не желал, чтобы природа отдыхала на его потомках. Да, медсестра обладала воистину больничным терпением, я таких никогда не видел.
В любом случае мне было обидно за свои стихи, но зато мне удалось попасть в одну компанию с прозой Пастернака, которая, по мнению Васи, представляла собой кладбище неологизмов. Ранние стихи Бродского ему нравились, а вот его эмигрантские сочинения он обозвал «любовью к неодушевлённым предметам». Про Набокова же Вася сказал, что у него слова — как бабочки, пришпиленные на альбомный лист. И это ему вдруг понравилось. «Знаешь, за что он большевиков ненавидел? За то, что эти гады перестали посылать энтомологов в Африку исследовать насекомых!» Не в силах передать свой восторг, воскликнул: «Как пишет! Как пишет! Сразу видно, какое время года! Вот бы и мне усадьбу, вот бы и мне гувернантку!» Замечу, что на улицу Вася не выходил, от свежего воздуха ему становилось дурно. Это оттого, что нос его привык к клею. Даже на кухне у него пахло не щами, а клеем. «Другие берега» Вася переплёл в шикарный бордовый коленкор. Но это было исключение, коленкора на всех авторов не хватало. А чего, спрашивается, хватало?