Задним числом особенно подозрительным казался мне загримированный под бомжа пассажир. Он сидел сзади меня, мне чудилось, что в его якобы ватник вмонтировано записывающее устройство. Теперь-то я думаю, что уборщица из троллейбусного парка просто выкинула ранним утром книжку в мусорный бак. Но тогда я этого не знал. Дрожь в коленках в конце концов прошла, отказаться от чтения я не мог. Наверное, это у меня было наследственное.
На самодельном стеллаже нашлось место и для моих стихов. Я печатал их на бумажных четвертушках, листы скреплял проволочными скобками. Выходило аккуратно. В год выходило по сборничку. Я посылал избранные произведения в органы печати и каждый раз получал один и тот же ответ: «Мы не можем опубликовать присланные Вами стихи, т. к. они не отвечают нашим требованиям». Органов было много, но подпись всегда
стояла одна: литконсультант Ябеджебякин. Конечно, Ябеджебякин был прав: сейчас я тоже думаю, что мои стихи никуда не годились. Стихи вообще не годились, потому что никто никогда не получал от Ябеджебякина других писем. И всё же, думаю, зря они нас не печатали. Людям было бы приятно. Потом, конечно, стало бы неудобно, но это ведь потом. А так — что? Каждое новое стихотворение отменяет предыдущее, автор становится к старому равнодушен и печатать его не хочет, может даже и сжечь. Так что со смертью только последнее и останется. А этого всё-таки мало для творческой биографии. Хотел бы я тогда поглядеть на этого Ябеджебякина и плюнуть ему прямо в консультантскую рожу. Наверное, он лысый, оплыл от жира, изо рта пахнет. Наверное, у него не удалась семейная жизнь — вот он и лютует.
Кате нравилось воображать, что её предки — пришельцы из космоса. Мне было скучно думать, что и там живут такие же дураки, но на супружеских отношениях это не сказывалось. Стучала машинка, по полу шуршали чёрные затюканные листы копировальной бумаги. Кончая строчку, мы нажимали на рычажок, чтобы перейти на следующую. Рычажок приятно трещал, валик поворачивался, приобретал матовость. Вот и стало одним днём меньше, одной страницей больше. Жили мы незаметно, но гармонично. Кожа у Кати была белая и тонкая, как рисовая бумага с узором из голубеньких кровеносных сосудов. А глубже я не заглядывал.
Многое в Кате отдавало целлулоидом: ротик, носик, бровки. Глаза распахивались широко, ресницы — длинные. Щёки же у неё были большими и гладкими, хотелось ходить по ним босиком. Вряд ли она одобрила бы такое сравнение — всё неодетое казалось ей вульгарным. По этой причине ей нравились не лягушки, а плюшевые игрушки. При ней я стеснялся выражать свои чувства чересчур эмоциональной лексикой, хотя какие уж там секреты между супругами? Но иногда всё равно не выдерживал.
Катя не любила, когда я уходил гулять с Гашишом. Когда я возвращался, она надувала губки и обиженно восклицала: ты снова забыл про меня! Иногда это было так, а иногда — нет. Катя восклицала без всякой причины, потому что так положено разговаривать между супругами. На самом-то деле она на меня не сердилась, просто ей хотелось, чтобы я чувствовал себя виноватым, и это у неё выходило. В любом случае Катя, кажется, меня любила и в нашещраскидистой постели всегда поворачивалась ко мне своей мягкой стороной. Спали мы на перине, хотя это вредно для позвоночника. Удобно было ощущать Катину любовь, даже если я её и не заслужил. Она засыпала мгновенно и никогда не бредила. Детей же не хотела, мотивировала тем, что нам самим ей на зимние сапоги не хватает денег. Это было и вправду так, но потеря материнского инстинкта временами меня настораживала. Наверное, она не хотела детей, потому что сама была ребёнком, а дети не умеют рожать.
Кате всё время хотелось, чтобы её пожалели. Время от времени она как бы ненароком стукалась обо что-нибудь твёрдое — угол шкафа или косяк двери. Огромные сизые пятна выступали мгновенно, я держал её за руку и скорбно молчал. Поскольку это случалось часто, я приучился в эти минуты думать о чём-нибудь приятном. Например, о том, как мы на днях вышли с Гашишом на Преображенскую площадь, взялись за руки и остановили автомобильный поток. Водители хотели нас побить, но мы ухитрились смыться. Лёгкие полнились весёлым прерывистым воздухом, в ушах ещё долго звенели проклятия. Так мы с Гашишом выпендривались друг перед другом. Сейчас даже непонятно — зачем. Конечно, это доказывает, что и я был ребёнком. Но всё-таки я хотел стать взрослым.