Я сел в длинный поезд...
Я сел в длинный поезд. Дырявя зелёной железной грудью застоявшийся воздух, он понёс меня. Куда? Выбор был невелик, колея была на всех одна. Она уводила меня из царства асфальта в страну самостийной земли. Что вправо, что влево — взгляд упирался то в тёмные ели, то в чёрный остов будущего разномастного леса. Природа не стеснялась себя. На этом отрезке пути поезд напоминал насосный поршень, который вдруг вытолкнул всех нас, пассажиров, в необъятное поле, желтеющее одуванчиковым нежным налётом. Кое-где по слежавшейся за зиму почве ползли трактора. Из моего далека они были похожи на молчаливых навозных жуков. Земля мелькала, небо оставалось на месте. В вагоне жарко топили, пахло распаренной колбасой, электричеством, железнодорожным уютом. Из тамбура сладко тянуло табачком, вправо-влево ползали двери на перегибах пути. Я высовывал голову в окно, ветер загибал ресницы, свистел в ушах. Выдох давался с трудом. Засовываясь обратно, оглохшим ухом я слышал обрывки пассажирских слов. Районированные семена, виды на урожай, отличница внучка, непутёвый сын, протёкшая крыша, сухие дрова... Этот умер, а та родила... Перед такой тематикой бледнел мой злой империализм, партийный съезд, кровавый режим Пиночета, справедливая афганская война. Тот-то родился, а та умерла... Так и ехал: вдыхал там, выдыхал здесь. В голове шумело.
Напротив меня дремал аккуратный мужчина — кожаный портфель, синий галстук, чисто брит. Руки твёрдые и землистые, тело крепкое и слишком большое для тёмного пиджака. Он открыл наивные голубые глаза, захотелось в них заглянуть, зачерпнуть. От лица исходил насыщенный свет полезного человека.
— В бога веруешь?
— Как бы не так!
— А зря!
— Бабка меня крестила, но у меня высшее образование, так что бога нет, — наученным голосом распространялся я.
— Зачем живёшь тогда?'
— Чтобы в библиотеке трудиться.
— То есть книжки праздно читаешь?
— Угу, — ответил я и слегка зарделся от гордости.
— Вот вы, люди учёные, дно смолите, когда у вас в небе течь. Похваляетесь, что благодаря вашей науке средняя продолжительность вашей человеческой жизни увеличилась, увеличивается и будет увеличиваться. И здесь уже я тебе скажу: как бы не так! Ваша наука разоблачила религию. Зачем? Разоблачив, лишила меня жизни вечной. И что мне дали взамен? Одноразовую жизнь? Семьдесят средних лет? Обидно до слёз. Христианину и даже мусульманину жить в радость, он смерти не боится. А сколько требуется мужества атеисту! У тебя оно есть? Молчишь? А я, например, сомневаюсь. Вы мне талдычите, что при вашем коммунизме у меня будет персональный аэроплан. А на хрена? Он что, в рай меня доставит? Он что — ковёр-самолёт? В раю аэродрома нет, там кущи, вырубка запрещена. Это я тебе как опытный агроном скажу. А вино в раю, между прочим, не кислит ни капельки, водка там самородная и жгучая, из грибочков — одни только рыжики с груздями и никаких шампиньонов, перина на гагачьем пуху, а по утрам ангелы низко кланяются, по головке гладят и подносят рассол. Вот чего мы лишились благодаря учёным мужам! Скажи, о чём молчишь? О Венере Милосской? Или контраргументы ищешь?
До семидесяти лет мне было ещё жить и жить, но крыть было нечем. А агроном, смекнул я, неплохо образован и наверняка знаком с текстом «Сказания о роскошном житии и веселии», семнадцатый век, издание редкое. Там как раз про этот водочный рай в подробностях рассказывается. Или до ковра-самолёта и похмельных яств своим умом дошёл? Изобрели же Попов с Маркони одно и то же радио, не будучи лично знакомы друг с другом. Может, мой попутчик вовсе не агроном, а замаскированный батюшка?
На всякий случай я задал контрольный вопрос: «Товарищ агроном, я человек молодой, но точно скажу: напитков на всех не хватит. Что делать будем? Богу молиться?» Нужно отдать ему должное — с ответом товарищ агроном не задержался, видимо, не в первый раз в электричке километры наматывал. «Электрон неисчерпаем — точно так же, как атом. Мыслю, на наш век обоих хватит».
На всякий случай я спросил ещё прямее: «А вы сами-то в бога веруете?» И получил ответ: «Скорее нет. Агроному не пристало об урожае молиться, народными приметами обхожусь. Я ведь с производственного совещания возвращаюсь. Из самой Москвы, из самой белокаменной, где сорок сороков церквей пусты стоят. Там решили, что мне сеять пора. Погодить бы, ночи холодны, земля сыра. Да разве меня спрашивают? Я вообще-то ни капли не пью, а вот за людей — обидно. Бога нет, но все мы хотим, чтобы он был. Включая тебя. Так что советую. Бог Россию любит, не нам чета. Больше некому. Живём-живём, такой ерундой занимаемся, а потом помираем. Обидно. Понимаешь, у меня часто бывает депрессия. Ты ведь по-русски хорошо разумеешь и знаешь, что такое депрессия? Понимаешь, дети мои кровные меня не уважают. И в грош не ставят. Знаешь, за что? За то, что я в земле копаюсь, а не в небе летаю, как некоторые. Вот бы и мне стать Гагариным! Или, на худой конец, обычным воздухоплавателем».