—Да, мы друг другу идём. Правда в том, что ты такая, какой я люблю тебя. А ты — несравненная и нездешняя.
— Это трудно проверить. Я буду тебя ждать, но запомни: у меня короткий период соскучивания.
— Ты хочешь сказать, что у тебя есть претензии к времени, где нам нет места? Страдание — это горючее жизни. Полюби жизнь безответно. Это тоже счастье.
— Потому что для стихов полезно? В таком случае я не смогу быть твоей радостью. Впрочем, испытания должны быть тяжёлыми. Учти, я собираюсь жить долго.
Тут мне пришлось закурить и посмотреть в окно. Небо хмурилось, вот-вот пойдёт дождь. Дождя здесь я ещё никогда не видел, только грозовые облака. Может, всё-таки грибной? Лишь бы не снег, зимней одежды я не захватил, не рассчитывал остаться надолго. Следовало сказать что-нибудь жизнеутверждающее.
— Моё предназначение в том, чтобы ты не изменяла себе. Я отражаю тебя так, как бог на душу положил. Именно такой он и создал тебя. Кое-что исправляю, конечно, но это не принципиально. Я отражаю тебя такой, какой ты сама хочешь быть.
— Ты лишнего про меня не думай. Лишь бы ты оставался верен себе. Не распыляй любовь в пространство.
р
Сейчас эпоха кино и актёров. Быть каждый день разным — проще, чем оставаться самим собой. А я стану смотреть в телескоп. Ты уж гуляй почаще, при сидячей работе это для здоровья полезно.
Всё-таки женщины — существа прагматичные. С ними — не пропадёшь. Я тоже попробовал спуститься на землю и произнёс: «Мы пойдём путём зерна».
— Эк, куда тебя понесло. Это не твои слова, это цитата. Ходасевич умер давно, в бедности и в Париже.
— Я ничего тебе не могу дать, кроме смысла.
— Да, я беременна. Ты про этот смысл говоришь?
— Как это можно знать на пятый день?
— Я уважаю медицину с наукой, но что они знают? Я преподаю не физику, а литературу, мне про себя виднее. Слишком хорошо себя чувствую. Будет мальчик. Ты уже никогда не приедешь, я пришлю тебе его фотографию.
Как не приеду! Вот только разберусь с делами. Дел-то в библиотеке много, надо предметный каталог закончить. Катю, конечно, не брошу, у неё слабое зрение и часто бывают мигрени. Она носит очки, это неизлечимо. Стану в Пустошку периодически наведываться, когда у неё не будет болеть голова. Оля сама меня уважать не будет, если я брошу женщину. Оля ведь сама не захочет себе счастья за счёт других. Она ведь святая! Мне ещё многому надо у неё научиться.
Мы уже стояли на платформе. Сёк пространство дождь, прибавления света не предвиделось. Так и наступает его конец? Вдалеке переминались немые. Они перешёптывались и смотрели на меня с неподдельным интересом. Насмотревшись, оживлённо зажестикулировали в мою сторону. Мои деньги у них наверняка кончились. Прожорливые! Мои деньги кончились, я выветрился из их памяти. Разве всех дураков упомнишь? Но они ко мне не подошли, остановились на полдороге. Наверное, я изменился и вид у меня стал неприступный. Немые отвернулись и стали дожидаться московского поезда.
Оля купила мне билет. Я возвращался в жизнь, где без денег никак не обойтись. Оля сказала: «Ты нашу жизнь уже прожил, теперь моя очередь». Электричка вздрогнула, будто с испугу. Вздрогнул и я. Оля стояла, как в платформу вкопанная.
Напротив меня сидел агроном, я был несчастен, а он — недоволен. Наверное, неприятности с посевной. Возможно, у него кончились семена.
«Давно не виделись, как дела?» — спросил агроном. Разве в двух словах расскажешь? Я медленно рассказал в четырёх: «Я побывал в раю».
— Хорошо там было?
— Хорошо, погода стояла ясная, я был там счастлив.
— А зачем тогда возвращаешься?
— Надо закончить предметный каталог, — обречённо произнёс я.
Агроном рассмеялся: «Это не аргумент». Почему он меня не жалеет? Я и сам без него знал, что у меня нет аргументов.
Отсмеявшись, мой попутчик сказал: «Я смеялся, но мне не смешно. Я вот туда же, в Москву, на совещание еду. Посевная не удалась. Ливни шли, семена вымокли. А потом ударили заморозки. И что мне теперь делать? Я уже всё посеял, а новых семян у меня нет».
По вагону цепочкой потянулись нищие, калеки, погорельцы. Этому подай на протез, этому — на ремонт, этому — просто так. Но денег у меня не было. Агроном заклевал носом, норовил уронить голову мне на плечо. Я отодвинулся и смотрел в окно.
По мере приближения к городу воздух мутнел, утяжеляясь выхлопами столичной жизни и моими печальными выдохами. На прощанье Оля подарила мне тетрадь. «Пиши сюда стихи, если будут писаться». За окном мелькала страна, я листал пустую тетрадь — листы в клеточку, на обложке — пустошкинский клуб. Колонны как бы мраморные, купол — целый, парашюта на крыше не видно. Подарочное издание. Формат правильный — влезает в карман. Блок — на клею. Для верности Оля прошила корешок серой суровой ниткой. Сшито крепко, надо писать, если будет писаться. А ещё она подарила мне серебряную рюмку, дедовскую, ещё дореволюционную, фабрики Сазикова. Оля точно знала, что она мне пригодится.