Я старался, моё гадкое сочинительство нравилось главному редактору. У него были живые глаза и чересчур подвижное лицо, которыми он реагировал на изменения в политическом курсе и в расписании поездов. Он относился к этому, как к передислокации облаков. Ветер — он и есть ветер. Но главному нравилось быть благодетелем, он не желал тебе зла, остатки совести в нём сохранялись. Наверное, сказывалось то, что его отец был репрессированным профессором. Он показал мне его фотографию — раздвоенная борода, высокий лоб, неподкупный взгляд исследователя бездушной природы. «Геолог! — с гордостью произнёс сын. — Он нашёл нефть, а ему инкриминировали, что в ней слишком много серы, будто бы он эту серу туда подмешал».
Я посмотрел на неподкупное лицо и сказал: «Не нам чета». Реплика главному редактору понравилась. По его рекомендации меня приняли в Союз журналистов. Он вручил мне букет роз. Поздравляя, сказал: «Это новый этап в твоей путаной жизни, цени. Знаешь, зачем придумано всеобщее обязательное и бесплатное образование? Чтобы граждане научились бегло читать постановления партии и правительства. И ещё какие-нибудь не слишком вредные книжки для отвлечения от тревожных мыслей. А сочинять им вовсе не обязатель-
f.
но и даже вредно для общего дела. Ты же не дурак, письма в редакцию каждый день читаешь. Это же идиоты! Они же не гомо сапиенс, а природные существа! У них не мысли, а безотчётные чувства. У них головной мозг отсутствует, они спинным живут. Нет, писать — это для избранных и проверенных. Теперь тебе дана эта редкая привилегия. Теперь тебе легко ответить, если спросят: чем докажешь, что имеешь право стишки кропать? А ты тогда журналистское удостоверение предъявишь. Только смотри, не подведи, я в тебя верю, ты лишнего больше не сочинишь!»
Действительно, я редактора не подводил — читал письма, отвечал на них. Писал и снова читал. Вежливое обращение «уважаемая редакция» даже поначалу наполняло сердце чувством самоуважения. Сначала, бывало, краснел от стеснения, а потом привык. Конечно, мы, уважаемые журналисты, много смеялись, так было принято. Вот народ, во даёт! Не народ, а посёлок городского типа. Не то что мы, остроумные столичные обитатели. Разве ж можно писать в ведомственную газету такие глупости?
Особенно усердствовал Володька Шматко, оказавшийся моим непосредственным начальником. Его главной присказкой было: «Да не бери ты в голову!» Володька не терял времени даром, водил дружбу с разной партийной сволочью, шёл в гору, и вскоре его назначили заместителем главного. Теперь он писал передовицы про локомотивы истории, магистральный путь и открывающиеся с пригорков просторы. В сущности, эти тексты мало чем отличались от моих ответов читателям, но степень доверия со стороны начальства была, согласитесь, разной.
В описываемый период моей жизни страна, в частности, изо всех сил строила БАМ. Володька отправился в зауральскую командировку и написал про эту Байкало-Амурскую магистраль серию очерков: там, мол, по золотым шпалам полетят, мол, поезда, как серебряные ракеты, которые вот-вот понесут взад-назад, как на орлиных крыльях, самородный уголь, раскидистую пшеницу и вместительные контейнеры с разным японским добром. Каждый очерк он заканчивал словами из песни Фельцмана на слова Рождественского: «Слышишь — время гудит „БАМ!“ На просторах крутых — „БАМ!“ Это колокол наших сердец молодых!» Отписавшись и получив гонорар, Володька по-честному, как то было принято, угостил нас. В своём тосте он — стоя строго вертикально — кратко изложил содержание своих статей. Мы мирно выпили коньячку за здоровье железнодорожников и комсомольцев. В процессе завязавшегося разговора, уже сидя, Володька, однако, повёл совсем другие речи: «Большой привет с большого БАМа! Приезжай ко мне на БАМ, я тебе на рельсах дам! О чём вы говорите! Какие там, к чёртовой матери, струны рельс, которые колеблются в такт биению комсомольско-таёжных сердец! Там люди в бараках маются, постираться негде, трахаются в ватниках и резиновых сапогах, от гнуса шпалами отбиваются. Такой вот бам-бам получается. Но я в голову не беру, не берите и вы». Никто и не брал. Никого не удивляло, что речи, произнесённые в положении «стоя» и «сидя», могут выглядеть столь непохоже.