А про прошлое мы с Володькой не вспоминали. Наверное, потому, что у нас оно было разным. Когда я собрался поехать по путёвке в Болгарию и попросил его дать мне производственную характеристику, он совершенно официально заявил в курилке: «Сиди тихо и никуда не рыпайся. Прошлое у тебя мутное. Начиная с соревнований по ориентированию. Раньше надо было думать, Иван Иваныч мне кое-что про тебя рассказывал. Помни мою доброту: я всё это время держал язык за зубами. Но ты-то хоть не наглей. Посмотри на меня, посмотри на себя. Ты человек не нашенский, нутро у тебя гнилое, никакой характеристики я тебе не подпишу. Там же есть фраза: политически грамотен, морально устойчив. Это разве про тебя сказано? Нет, это про меня, потому что я не только член партии, я ещё и её мозг. Ни в Болгарию тебя не пущу, ни в партию».
Лицо у Шматка было широкое, а глаза маленькие и налитые кровью, бычьи. И это несмотря на то, что рубашка на мне в тот день была вовсе не красная, а успокаивающего салатного цвета. Что поделаешь — все люди разные, дело не в них, а в генах. И человек без этих генов — никто. В любом случае я не хотел состоять в его партии. Гены у нас были разные, и Володька это тонко чувствовал. Мне же хотелось только одного: чтобы меня не трогали. А в «Паровозном гудке» потеряться было проще, чем в другом месте. Он катил без всякого паровоза, по инерции, по заезженным рельсам. Передовые люди летали на самолётах и ракетах, мечтали о Марсе, путешествие по железной дороге казалось им скучным и не вызывало поэтических чувств. Именно поэтому и БАМ строили так долго и скучно, а футбольная команда «Локомотив» никогда не становилась чемпионом СССР.
Лишнего я не сочинял, Олина тетрадь оставалась чистой. Посудите сами, до стихов ли мне было? К тому же жена Екатерина взяла с меня страшную клятву: никогда с Олей больше не видеться. Вот я и не виделся.
Я старался возвращаться с работы попозже, а по воскресеньям уматывал на бульвар играть в шахматы. Игра тихая, всепогодная и для здоровья невредная, места много не требует, хорошо отвлекает от праздных мыслей. Придумана в стране мудрецов, дружественной Индии, где времени скопилось навалом и тратить его не жалко. Инвентарь — минимальный, это тебе не хоккей — ни клюшек, ни щитков, каток заливать не требуется. Лавочки на бульваре — с лебединым выгибом, удобно для спины. Партнёры — интеллигентные, в душу не лезут, про себя не рассказывают, говорят тебе «Вы». Угрожая, говорят «гарде!», а не бьют бутсой в морду. А если на деньги играть, можно и заработать на стакан чего-нибудь крепкого.
Зимой, конечно, бывало холодно, тогда играли блиц. Спроворить блиц, потом попетлять по бульвару, попугать голубей. Раз блиц, два блиц, три блиц... А там и сумерки. Холодно бывало рукам и ногам, мозги же всё равно плавились от умственного напряжения, сердце прыгало от близящегося конца партии, отвратительно замирало от неизбежного возвращения домой.
Играл я неплохо, штудировал учебники дебютов и эндшпилей, партии выдающихся мастеров: Ботвинника с Талем, Корчного и Карпова. Советские гроссмейстеры были первыми в мире, праздные мысли их не одолевали всерьёз. Вот они у всех и выигрывали. Фишер от этого сошёл в результате с ума.
Часто я, правда, настолько задумывался во время партии о тщете жизни, что забывал сделать ход, и мне не хватало для выигрыша времени. Часы неприятно тикали, флажок валился, с этим в нашей среде обстояло строго. И тогда в магазин бежал я. Он располагался рядом, только дорогу перейти, тоже удобно. Продавец меня узнавал. Он предпочитал домино, но понимающе подмигивал: «Опять цейтнот?» — и с широкой улыбкой протягивал бутылочку беленькой. Доминошники тоже уважали водку, как-никак соотечественники. Катя однажды меня на бульваре выследила, я подслушал, как она жаловалась кому-то по телефону: «Я думала, он мне снова изменяет, а он, дурак, в шахматы режется и „Столичную" на скамейке с такими же идиотами трескает». Увы, это было правдой.
Но в редакции меня было никак не достать. Однажды я не выдержал и написал от Олиного имени письмо в «Паровозный гудок».
«Уважаемая редакция! Я полюбила женатого человека и родила от него сына Кирилла. Я его так назвала в честь деда. Я понимаю, что браки заключаются не на небесах, а на грешной земле, и потому ни на чём не настаиваю. Но мне-то что делать? Понимаете, я разучилась летать. Раньше я не боялась смерти, а теперь меня страшит жизнь. Я была так счастлива, но из этой чаши снова напиться нельзя. Я жила на райском острове, а теперь там другой микроклимат: дождь за дождём, заболачивается почва, антоновка не родит. Горячий источник затянуло илом. Чайка — и та улетела. Остро чувствуя это, мои ученики стали учиться хуже и не в состоянии отличить причастного оборота от деепричастного. „Войну и мир“ одолеть не могут. А как им без этого жить? Кого я воспитываю? Кирилл растёт злым, стреляет из рогатки птичек и разбил молотком телескоп. А без него я как бы ослепла. Вот только лимонному дереву, который посадил мой любимый, ничего не делается. Я уже однажды попила с ним чай».