Нет, пожалуй, это не я написал письмо, это Оля сама написала. Я ведь не знал, что сына зовут Кирилл. И откуда Оля узнала про бездарный «Паровозный гудок»? Наверное, печку растаплийать стала, вот и наткнулась случайно на рубрику «Письма». Видно, грустно ей сделалось. Ответ же ей сочинял точно я, здесь ошибки быть не должно и не может быть.
«Дорогая Ольга Васильевна! Да, нам известно, что Вы — женщина, придуманная для мужчины, которого Вы полюбили. Вы знали, как сделать счастливым его, он знал, как сделать счастливой Вас. Природа придумала так, чтобы вы оба об этом знали. Но судьба распорядилась иначе. Судьба сильнее природы. Раз по-другому нельзя, лучше быть несчастными поодиночке.
Ноздреватые сумерки. Поле белеет.
Черные палки потерявших породу деревьев. Окрик вороны. Ни тебя, ни меня.
Сгущается тьма. Есть дорога, но нет поворота, за которым лай дворняг, дым печной и свеча.
С наилучшими пожеланиями...
Р. S. А у Вашего любимого подрастает дочка».
Этот ответ я написал от руки и даже не стал регистрировать ответ, так что Олино отчаянное письмо осталось как бы не отвеченным, за что получил от Шматка нагоняй. Потом от Оли пришёл ещё один конверт. Но внутри него уже ничего не было. Просто белый листок. Нет, не так, память подводит. Действительно, листок белый, а на нём выведено: «Хорошо, что ты меня не забыл. Чайка вернулась, цветение возобновилось, источник ожил.
Кирилл забросил рогатку, ученики прилежно читают произведения по школьной программе». Я и тогда в глубине души понимал, что, возможно, всё не так, просто Оля хочет успокоить меня. Но — в глубине, не снаружи, мне очень хотелось верить. Вот я и поверил, хотя фотографии Кирилла приложено не было.
Про дочку я не врал. Назвали Анной. В честь моей бабушки, спасибо жене, что согласилась. Нюшенька появилась на свет случайно, по пьяни, ибо мы спали с законной женой в одной комнате, но в разных постелях. Это я так настоял и прикупил для себя в комиссионке жёсткий диванчик с валиками и полочкой на гребне спинки. Он пропах чужой историей, я поначалу чихал, но потом отпустило. Хорошо, что он был сработан из настоящего дерева, от ДСП с его феноло-формальдегид-ной смолой мне становилось по-настоящему плохо.
Катя меня великодушно простила, но мой организм разладился. Днём мы ещё разговаривали, но ночью я её видеть не мог. Она кусала мне губы и пыталась взять силой, но занятие это не женское. В глубине того, что иные люди называют душой, я ей сочувствовал. Я тоже кусал себе губы и отворачивался к спинке дивана. Полочка нависала надо мной. Психологи это называют «эффектом капюшона». Спинка была обита жёсткой материей и царапала нос.
Самиздат я тоже забросил, к переплётчику Васе больше не захаживал. Да и Кате инопланетяне как-то разонравились. Ещё бы, стала матерью. Не до них стало, а то от космических переживаний молоко пропадает. Кроме того, какая мать захочет, чтобы в жилах её дочери текла нечеловечья кровь? Наверное, это и есть взросление. Пишущая машинка стояла без дела, не тревожила Нюшеньку беспокойным треском, я закинул её на антресоли. А вот в Нюшеньке я души не чаял. Надо отдать Кате должное — она не сказала мне: убирайся вон! Я ей благодарен.
Гашиш предложил мне сносный вариант выживания. Ему надоело мусолить Заратустру и сбивать гипотетические ракеты противника, ему самому захотелось стать сверхчеловеком. Уж больно он был впечатлительный, шёл, куда позовут. Он завербовался в какую-то секретную организацию и уехал куда-то далеко-далеко оказывать братскую помощь каким-то повстанцам или террористам. В общем, аборигенам. Куда и кому — не сказал, стал задумчив и неразговорчив, коротко бросил: «Тёплых вещей не беру, там очень жарко». Курить он бросил, в эту организацию брали только некурящих и неженатых. За это ему предоставили хорошую отдельную квартиру в кирпичном доме с вооружённой до зубов охраной. Я там пару раз был, меня пропустили по предъявлению паспорта, но не слишком охотно, записали в толстый журнал фамилию, имя и отчество. Скалила зубы овчарка. Никаких намордников. Мало ли что. Может, я подосланный диссидент или агент иностранной разведки. В подъезде — чисто, как в настоящей больнице. За дверями — тихо, как в настоящем сейфе, как в настоящей одиночной камере, как в морге. Чувствовалось, что люди в этих квартирах не собирались здесь долго жить. Не сорили словами, громкую музыку не слушали, не скандалили по-человечески. А может, за этими дверями вообще никаких людей не было. Откочевали в другое полушарие — то ли земного шара, то ли мозга. Или, наоборот, ещё не приехали.