Перед отъездом к аборигенам Гашиш предложил мне пожить у него — год, два, три... «Здесь тебе спокойнее будет, посмотри на себя — весь зелёный. А Нюшенька твоя никуда не денется, по воскресеньям будешь её выгуливать», — сказал он, но я не согласился. Что она, собачонка? Я хотел быть рядом с дочкой несмотря ни на что. Мне казалось, что без меня ей будет худо. «Ну, как знаешь...» — протянул Гашиш. На прощанье даже не выпили на посошок, такая теперь у него была работа. Вместо этого сунул мне затёртый том Ницше с карандашными пометками на полях. «Пусть у тебя побудет, может, ещё вернусь. Я буду давать о себе знать, по моей личной просьбе тебе это позволили. Обычно не разрешают, только родителям. В крайнем случае пошли мне SOS. Если останусь жив, он до меня дойдёт».
Я же подарил Гашишу свой детский ножик. Вряд ли он ему пригодится. Отныне Гашиш поселился в другом мире и растворился в иной биосфере, где перочинные ножички никому не нужны. Там другие дела, другие перья, другие ножи. На одной странице Ницше, там, где говорилось про избавление от проклятой морали, было размашисто начертано: вот бы и мне так! Зря Гашиш так написал, а ведь был не дурак. И вообще-то — добрый. Просто у него не сложились отношения с нашим общим временем. Но я ему не судья, а свидетель.
После убытия Гашиша из моей жизни как-то раз пронеслась весть, что в небе Анголы непонятно каким способом сбит американский транспортный самолёт с кучей штурмовиков. Радиостанция «Свобода» называла их миротворцами, а наших советников — полевыми командирами бандитских формирований. «Правда» же злорадно сообщила о бесславной гибели платных наёмников, стервятник которых героические партизаны марксистской ориентации подстрелили то ли из обыкновенного автомата, то ли из духового ружья с глушителем. Историки, мол, докопаются до истины, которая при любом раскладе находится в нашей стране. А про советников «Правда» вообще промолчала. Но я-то знал, что за люди работают в газетах и на радиостанциях. Грош им цена. Я-то сразу сообразил, что дело в лазере, это был Гашишов размашистый почерк. Моё поколение научили метко стрелять и писать без орфографических ошибок. Из чего и чем — не имело значения. Чем я был лучше? Чем хуже? Я жил вместе со своей страной и был несчастлив.
Раз в год накануне моего дня рождения мне звонил один и тот же мужчина, чтобы бесцветно произнести четыре слова: «Поздравляем, ваш друг жив». И — всё, гудки, молчание, бросили трубку. А может, это был вовсе и не человек, а записанный навсегда на магнитную плёнку голос. Наука и техника стремительно развивались, человечество находило это удобным.
Гашиш хорошо различал цвета: конечно, я был зелёным — язва желудка и двусмысленность бытия меняли цвет кожи, сосали телесный сок. Но всё-таки с рождением Нюши жизнь моя стала прибавлять в смысле. Поначалу я боялся брать дочку на руки. Ладони — большие, Нюшенька — маленькая. Я боялся уронить её или сделать больно. В этом отношении она походила на перезрелую грушу. Любоваться можно, но лучше не трогать. Она родилась с густыми волосами на голове, глаза — чуть раскосые, на крестце — синее пятнышко. Всё как положено монголоидам. Ба'бка-то у меня рязанская, во время татарского ига кочевники там сильно грешили. Так тогда было принято. Недаром в иных языках это синее пятнышко именуют «печатью Чингисхана». Вскоре пятно у Нюшеньки исчезло, волосы вдруг порусели. Но ресницы остались прежними — длинные, с крутым выгибом. А веки у неё от рождения были двойными — никакие татары не сумели испоганить нашу исконную европеоидность.
Несмотря на текущие внешние изменения, я всё равно именовал Нюшеньку монголочкой. Стал на руки брать, считал неровные зубки и подбрасывал к потолку. А она повизгивала от счастья. Она умела улыбаться любой частью тела—даже пяткой, когда я её целовал. Разве мог я её покинуть хотя бы на время? Я ощущал себя мохнатым зверем, которому следует меньшого зверька вылизывать и кормить грудью. Мне казалось, что Нюшеньку родил я.
Потом Нюшенька неожиданно превратилась в существо членораздельное — настал период вопросов, на которые не так просто давать ответ.
— Папочка, ты ведь плакал, когда меня ещё не было? — Очень часто.