Так что повезло вовсе не аббревиатурным людишкам, а другому — самому пьяному и самому зычному. Именно он, свердловский алкаш Борис Николаевич Ельцин, взгромоздился на танк. Он хорошо изучил историю партии, помнил выступление В.И. Ленина с броневика. Столько лет прошло, научно-технический процесс не стоял на месте, какие уж там броневики, на дворе — август 1991 года. С танка Борис Николаевич и воскликни: «ГКЧП — в жопу! Пятнистый Майкл — балласт перестройки, пусть идёт ко дну вместе с нашей общей империей! Давайте за это дело выпьем горькой, без душных галстуков и без дураков!» И этого оказалось достаточно: могучий Советский Союз пришёл в резонанс и схлопнулся в мгновение ока. Липовая нога подломилась, утомлённое тело плюхнулось с разбегу в котлован, наполненный то ли жидкой глиной, то ли просто говном. Никакого национально-освободительного движения не наблюдалось, слово «независимость» никто слыхом не слыхивал, но только организм империи истощился от трения о время и рассыпался на запасные части одним росчерком шариковой ручки. Черканули люди, которые читать-писать не умели, они умели только доклады выслушивать, они умели только подписывать. Для верности они забрались подальше от глаз к краснокнижным зубрам в Беловежскую Пущу. Именно они и подмахнули исторический приговор: высшая мера путём расчленения. Мир застыл в онемении. Как это так — по своей воле империю распустить? А вы, кремленологи, куда смотрели, проедая бюджет? Мы вас наняли, чтобы знать всё заранее, а вы ничего не разведали!
Кремленологи поскребли в полысевшей башке и нарекли случившееся «сбывшимся чудом». А чудо разве объяснишь? То есть иноземные русисты списали свою недальновидность на загадочную русскую душу, подали коллективное заявление об отставке и их безропотно перепрофилировали в китаеведов. Китай же со своими иероглифами поднимался, "как на добрых дрожжах, — следовало подоходчивее объяснить обывателю, что теперь ему надлежит дрожать перед жёлтой опасностью и скидываться на высокоточное оружие по новой, потому что китайцев — гораздо больше, чем русских. К тому же они намного трудолюбивее, а это очень опасно, поскольку не вписывается в привычную палитру мира, где белый — цвет чистоты, а жёлтый — знак подлости и предательства. Так было всегда, так и будет, вам, китайцам, не отмыться. Жёлтый цвет — очень стойкий, его не отбелить, сколько ни кипяти.
Наиболее прозорливые политологи учили арабский ускоренным темпом и указывали пальцем на минареты, видя в них прообраз мусульманской межконтинентальной ракеты, которая, в отличие от ракеты белого гуманиста, нацелена прямой наводкой на белоснежное будущее всего прогрессивного человечества. Обыватель подумал-подумал и зааплодировал. Так ему было привычнее.
В столицах бывших союзных республик загорланили песни по-уличному, без благолепия. Пьяных слов было не разобрать, но это никого не смущало. На сходке, устроенной возле родильного дома в самом центре Московии, взрослые мужики вопили: «Девки, не рожайте коммунистов!» На площади Пятидесятилетия Октября, прозванной простонародьем Манежной, дружно скандировали: «Ни метра жилплощади партократам! Где обосрались, там пусть и живут!» Народу было столько, что некоторые мужчины от обоюдного трения оставались без брюк. Что уж говорить о женщинах? Так и скандировали в чём мать родила. Культурологи же заголосили, что устное слово — лучше письменного. Ибо последнее — остановленное время, а первое — пребывает в полноценном броуновском движении. Было страшно и весело.
Радость значительной части замордованного большевиками народонаселения была непритворной, люди подбрасывали партбилеты в бушующий костёр. И правильно делали: взамен картонной книжечки им обещали вольное митинговое слово, небо в многокаратных алмазах, круглосуточное спиртное и ментоловую жвачку фирмы Wrigley, чтобы изо рта не воняло дешёвой едой. Слюна выделялась, страна захлёбывалась, сглатывала, горело жарко.
Я пришёл в библиотеку научной информации по общественным наукам, чтобы взглянуть Небритову в постаревшие глаза и сказать, как я его ненавидел, ненавижу и буду ненавидеть. Я застал его в спецхране. Он капал себе валерьянку прямо в партийное горло, лицо у него запотело от страдания, чугунная голова мелко тряслась, будто Небритову мылили шею. «Подумать только! Утром открываю газету и не знаю, что там написано! И куда теперь мне с моей подмоченной биографией? Теперь твоя оказалась лучше и суше. Я тебя не расстреливал и желал тебе только хорошего, теперь и ты пожалей меня». Мне этой истерики было достаточно, я смерил его презрительным взглядом, плевать в рожу не стал.