Засевшие в государственной Думе любители лаун-тенниса единогласно принимали закон «О коммерческих обществах с неограниченной безответственностью». А в телевизоре смахивающий на Емелю вострый мужичок заваливался на русскую печь и голосил: «Мы тут лежим, а денежки идут!» Денежки выпархивали из кучевых облаков и складывались на лежанке в аккуратную пирамидку. И ведь доставала же бабка заветный чулок с заштопанной пяткой и несла сбережённое в коммерческое общество! Коммерсанты в опрятных пиджаках вежливо принимали дары и на следующий день исчезали в известном только им направлении. Но это не останавливало население, взращённое на русской народной сказке и дешёвом советском портвейне. Люди искали сказочника, который пообещает больше. Искали и находили.
Сила воображения развилась у населения необычайно, без сомнений казалось, что худшее — позади, а впереди нас ожидают йогуртовые реки, сервилатные берега. И это — как минимум. И то правда: при определённом желании на огромной территории России можно было обнаружить кучу рассадников новой жизни. Кто бы мог, например, предположить, что в стране вдруг появится в открытой продаже прохладное пиво и размножатся кооперативные сортиры бизнес-класса, где по первому требованию вежливая служительница отрывала вам бумажную ленточку от находившегося при ней рулона? А в некоторых туалетах даже жгли благовонные палочки. Там пахло как-то наособицу, по-буддийски. Однако цена поссать ошеломляла, поэтому снаружи устойчиво пахло крепкой мужской мочой. Это слегка настораживало. Но внутри-то было благоуханно и чисто! И это важнее. Уж очень хотелось верить. Больше всего на свете. Но это продолжалось недолго, наивная картина мира портилась на взрослых дальнозорких глазах.
Вместе с падением трупа так же мгновенно исчезли из обихода удобные авоськи, в воздухе свободы закружились полиэтиленовые пакеты и прочая антропогенная дрянь. Мыло, сваренное из отечественных дворняг, тоже исчезло, в продаже появилось индийское. В очередях упорно твердили, что сделано оно из настоящей слонины, им мылся сам Махатма Ганди. Мыло и вправду не мылилось и было твёрдым, как моржовая кость.
Газетки запестрели коммерческими объявлениями: куплю, продам, убью... Скромные прежде дома терпимости стали публично и хлёстко именовать «комбинатами гендерного обслуживания». Сам я видел растяжку, на которой красовалась полуголая баба, из её губ, сложенных кровавым бантиком, вылетали словечки: «Ветеранам Отечественной войны — огромные скидки!» «Блядь» перестала быть ругательством, словосочетание «валютная проститутка» зазвучало гламурно и гордо. Нищие старики пристрастились к торговле порнографическими журналами. Когда покупателей не было, они их украдкой листали и чмокали. В их времена за такие фотки полагалась тюрьма. А теперь — всего лишь сума.
Блядство всячески поощрялось, другой работы не стало, зарплату платили, когда у начальства случался приступ благотворительности. Когда денег не было, их заменяли натурой, произведенной на месте. Чайными сервизами, вязальными спицами, носовыми платками. Что наработал, то и кушай. Это и решило дело. Свободой и демократией сыт не будешь, уже по горло наелись, так что на широкую дорогу вышли демонстрации иного толка. Уже не против партократов, а за сытую жизнь. Шахтёры, металлурги, учителя, доярки реализовывали своё конституционное право на свободу шествий — они канючили хлебушка и весёленький отрез на платье в цветочек. Больше они не просили, не так воспитаны. Во время манифестации они походили на хор птенцов, открывающих рты в ожидании червячков. Пищали противно и громко, любители лаун-тенниса засовывали в уши затычки, червячков не хватало на всех. Поэтому митинги сменили молчаливые голодовки. У голодающих сокращалась поверхность лица, выступали наружу носы, торчали уши. Глаза западали, но зрачки увеличивались в диаметре, прибавляли в скорбности. При такой диете страна худела на глазах, штаны сваливались, ушивались юбки.