Точно так же, как шахтёры, металлурги, учителя и доярки, действующие учёные тоже остались без средств к существованию, но они слишком хорошо знали, что жизнь человеку даётся одна — без богословских мракобесных вывертов. Поэтому голодовок не объявляли, просто загибались у спиртовок без спирта и у книжек со спутанной пагинацией. Словом, у учёных мужей колотилось сердце, поднималось давление. Те, кто по-сообразительне, вызывали «неотложку», которая везла их в больницу, где, несмотря на отчаянное воровство, их всё-таки подкармливали перловой кашей без соли и сахара.
Досталось и музейщикам. Честно награбленные большевиками православные святыни малой скоростью, крестным ходом откочёвывали в храмы, которым в качестве компенсации за нанесённую историческую обиду даровали неслыханную привилегию — беспошлинно торговать табаком, шнапсом и фряжскими винами, произведёнными в инославных странах.
Немудрено, что в этих условиях многих аборигенов сильно колбасило. Некоторые граждане проявляли чудеса самоорганизации, и на свет явилось всероссийское общество «В защиту неандертальцев». Его организатор сочинил основополагающий труд, в котором возмущался тем, что кости наших предков лежат под резким светом ламп дневного света, а это оскорбляет его религиозное чувство. Или же эти кости валяются пронумерованными в пыльных ящиках, будто фрагменты разбитых керамических изделий, что тоже оскорбляет. Члены общества носили похожие на шкуры дублёнки, прикуривали от кресала, строились перед антропологическим музеем в пикеты, разворачивали транспарант «Верните наши кости!». «Нет ничего более информативного, чем кости», — резонно отвечали им остеоархеологи, но это вызывало только ещё большую ярость. Тогда музейщики решили вернуть только те останки, которые не представляют большой научной ценности, но и этот номер не прошёл. Стало понятно, что демократия сокровища империи сохранить не может.
Водка по-прежнему двигала сюжетом. И дело было вовсе не в том, что наш свердловский Президент абстинентом не был, а в том, что мы сами не были абстинентами и нам нравились красивые этикетки. Любители лаун-тенниса этим пользовались, изобретали невиданные сорта. Хорошо шла «Амнезия». Розовая этикетка, надпись: «Помогает забыть несчастное прошлое». «Амнезия» была получше «Амброзии», от одного запаха которой ты выворачивался наружу. Видя такую ситуацию, сжалившийся Ким Ирсен слал нам бормотуху, в которой болтался жалкий корешок хрена, выдаваемый им за женьшень. Отважившихся на эксперимент бросало в пот, отнимались члены. На оживлённых пустырях страны водку меняли на крупу, крупу — на шило, шило — на мыло. Ну и дальше — в обратной очерёдности. Научно-технические открытия и условные формы глаголов просили не предлагать. На изобретение вечных двигателей был объявлен бессрочный мораторий. Стоявшие у ватмана инженеры стыдливо переползали к прилавку — торговать чем бог послал. Грамотных было много, сытых — мало. В то же самое время в переводе на хлеб водка сильно подешевела. Или это подорожал хлеб? То есть ситуация была неоднозначной. Сам я никогда не выпивал до одиннадцати утра — такой был у меня внутренний советский запрет, хотя в шалманах на курьих ножках теперь и вправду наливали круглосуточно в любое время года.
В страну потянулась всякая шваль. «Бульонные кубики Галина Бланко из настоящего мяса». Для гарантии язвы — «Кока-кола» в подарок. Для отвода глаз завезли в райцентры бананов, а Ленинград переиначили в Санкт-Петербург. Поползли слухи, что бананы для лучшей сохранности складируют в моргах, но это были происки ананасного лобби. Твёрдые ленинцы возражали против переименования Северной .Пальмиры, но стариков никто не слушал. Что с них возьмёшь? Слабоумные, нафталинные, про «Ролан-Гаррос» ничего не слыхали...
Крошечные косоглазые люди бесцеремонно тащили из наших столовок легкие алюминиевые приборы и переплавляли их в очередное азиатское чудо. Местные косолапые мужики, кряхтя, тащили в утиль что поувесистее: провода электропередач, медали Великой Отечественной, диски тяжёлоатлетических штанг. Те, кто понаглее, — танки, которые на таможне они легко выдавали за плюшевые игрушки. Памятник железному Феликсу свалили арканом, хотели было сдать в утиль, но по дороге передумали — прицельно ссали ему в упрямо сомкнутый рот. Текло и по усам, и по жидкой бородке.
Дзержинский мне с детства не нравился. Тем не менее в связи с этим информационным поводом я сделал через центральную газету рационализаторское предложение: отныне памятники ставить на колёсиках. Чтобы, значит, их легче было туда-сюда катать. Из настоящего — в прошлое задвигать, а потом — обратно. То есть по-взрослому думать о будущем. Можно даже в постамент вмонтировать моторчик, хотя выйдет и дороговато. Самоходные статуи хранить вечно на специальном складе, ибо ход истории предугадать не в человеческих силах, ещё, глядишь, пригодятся. Очень, как мне казалось, выходило экономно, можно много металла и самородного камня сберечь. В конце концов, статуи можно делать и из пенопласта. Среди скульпторов-монументалистов, конечно, возникнет глухое недо-