Вот так мы и жили: прочёл — подтёрся, подтёрся — дёрнул за неопрятную цепочку. В письме, адресованном в редакцию газеты «Правда», инициативная работница предлагала делать маски с ещё живых вождей, пока их не изуродовала смерть. Свинцовые лозунги врезались в память, при игре в ассоциации топоним «Америка» до сих пор встаёт у меня перед глазами в виде отвратительной хищной рожи в опереточном цилиндре и с сигарой, зажатой в гниловатых зубах.
Стыдно признаться, но Кремль мне тоже не нравился. Жить за крепостными стенами мне не хотелось, они заслоняли горизонт; царь-пушка казалась неэффективной в условиях длительной осады. Рубиновые звезды напоминали о сладостях из крашеного жжёного сахара, которыми торговали цыганки по большим праздникам на Гоголевском бульваре. Там были и красные петушки, и красные звёздочки, но мама боялась цыганского сглаза, грязных пальцев, широких юбок. Она боялась, что меня отравят или своруют. Продавали цыгане и раски-дайчики — обёрнутые в фольгу приплюснутые тряпочные шарики на тонкой резинке. Этот шарик следовало запустить в землю, но так, чтобы он до неё не достал на палец, а потом откинулся назад, в растопыренную ладошку, набухшую от усердного пота. Можно было и ошеломить таким же манером плаксивую одноклассницу, метя ей в гладкий лоб. Так, чтобы она испугалась, но не успела заплакать. Но раскидайчика мне тоже не доставалось. Это уже из каких-то стратегических соображений, которых мне и сейчас не понять. В общем, цыганских радостей мама не покупала, кремлёвские звёзды тоже теряли в блеске. Дюжие часовые с прим-кнутыми штыками торчали у Боровицких ворот, как забитые кувалдой в гранит, они смотрели голодными волками. То ли дело мои солдатики — они были беспощадны в бою, но безобидны в мирной жизни. То ли дело разноцветные швейцарские гвардейцы, которыми любовался Папа Римский со своего балкона. Папа был стареньким, гвардейцы — нестрашными. Их пики смотрели вверх, а не тыкали тебе в грудь. Или лондонские бифитеры — красный камзол, золотое шитьё, белый плоёный воротник. Все как на подбор — положительные и пожилые.
Кремль мне не нравился, я мечтал жить за границей. Заграница была далеко, зато у нас на Арбате, среди обшарпанной жилплощади, там и сям торчали ухоженные посольские особняки. Посольские тротуары мели дочиста, на посольской крыше гордо реял флаг, на посольских вратах красовались разноцветные гербы, похожие на геральдические щиты. Конечно, тамошние милиционеры выглядели в своей амуниции почти так же сурово, как кремлёвские часовые, но отчего-то мнилось, что если ты вдруг проникнешь в посольские покои, то добрые бифитеры не дадут тебя в обиду. Для легкого и тренированного тела забор не казался непреодолимым препятствием. В конце концов, можно и подкоп подвести.
В ресторане «Прага» по праздничным дням устраивали вечерние приёмы для дипломатов. Вокруг разгуливали люди в штатском. Они были на одно внимательное лицо. После сытного ужина из громкоговорителя величаво лилось: «Автомобиль посла Соединенных Штатов Америки — к подъезду! Автомобиль королевства Великобритании — к подъезду! Автомобиль посла республи-
f*
ки Боливия — к подъезду!» Фраки, «Роллс-ройсы», цилиндры, «Линкольны», настоящие декольте.
И тут я увидел, как из высоких дверей вышагнул мужчина моей мечты: вертикально закрученные усы с иностранной проседью, пряничный мундир с золотыми галунами, эполетами и аксельбантами, кривые кавалерийские ноги, сияющие сапоги с блестящими шпорами. Будто это чудо только что сняли с новогодней ёлки. Чем же поили-кормили этого игрушечного человечка, чтобы он стал таким обольстительным? Наверное, ананасами, наверное, бананами, наверное, шампанским. И уж никак не сырниками из школьной столовки. Наверное, он женат на принцессе или даже на королеве. Мелькнул по красной ковровой дорожке и сгинул в чернолакированном автомобиле. Стало завидно, захотелось написать ему письмо на испанском. «Ваше посольское сиятельство!» Ну, и так далее. У самого меня всё лицо было покрыто веснушками — будто его обожгли крупицами марганцовки.
Но испанского я не знал, в школе изучали язык потенциального врага, то есть на смену немецкому пришёл английский. What is your name? — в сотый раз неласково вопрошала меня училка, обучавшаяся английскому в городе Харькове. Время было интернационалистическое, на произношение никто не обращал внимания. Урок был похож на допрос. How old are you? — певуче спрашивала училка, надеясь, что я наконец расколюсь. Но я не отказывался от показаний и твердо отвечал: I ат twelve years old. Я не кривил душой, но горло всё равно пересыхало, от воспаленной лампы слезились глаза.