Я же уезжать не хотел. Уж я-то знал, что за достопримечательностями не спрячешься, что перемещение в пространстве не решает проблем, а только создаёт новые. Я хотел видеть из окна прежний пейзаж, будь он неладен. С моего балкона был теперь виден Измайловский лес. Ввиду антропогенной нагрузки почва твердела, трава там росла всё хуже и жиже, но с восьмого этажа этого не было видно. В стае я жить не мог. Ни в той, которая осталась, ни в той, которая перебралась в другие угодья. Ни тем, ни другим я не дамся ни мёртвым, ни живым — так я думал. Конечно, это было сильное и ни на чём не основанное преувеличение. Я не хотел жить в эвакуации, умирать в эмиграции. Впрочем, меня туда и не звали. Жаль, что Нюшенька меня с собой не взяла.
В общем, я остался один. Правда, первое же письмо от Нюшеньки меня обрадовало. Она жаловалась, что в нью-йоркской подземке, прямо на станции «Бруклинский Мост», её грабанули. Симпатичный негритянский юноша вырвал сумочку и был таков. Хорошо-то как! Не только у нас воруют! Но это открытие не отменяло факта, что я остался один. Нюшенька меня в Нью-Йорк погостить не звала. С Гашишом мы виделись редко, я был простым ликвидатором, а он — владельцем перспективного бизнеса, дело росло, он был занят сильнее моего, количество тараканов в столице не убавлялось. На смену убитым приходили живые.
Второго письма от Нюшеньки я так и не дождался, ей было некогда. Она позвонила через год, сказала, что выходит замуж за природного американца, позвала на свадьбу. Её свадебный сценарий предполагал, в частности, катание на воздушном шаре. Я никогда не летал на настоящем воздушном шаре, но ощущение мне заранее нравилось. Наверное, это похоже на то, как мы с Олей парили над землёй, наполненные счастьем.
Оставалось получить визу.
В посольстве со мной беседовал консул. Внешность у него была американская: чисто вымыт, вежлив, деловит, подтянут, но я чувствовал себя, как в кабинете Иван Иваныча. Только здесь вместо почётных грамот с Лениным в профиль стоял, слегка накренившись над I бюстиком Авраама Линкольна, звёздно-полосатый флаг. Кроме того, консул был дюж и рыж, улыбка ослепительная. Пожалуй, он здорово смахивал на того аме-рикана в ГУМе, которого я спрашивал: How do you do? What is your name? How old are you? Сколько лет про-|шло! На сей раз мы разговаривали на хорошем русском.
Для начала консул предложил мне поклясться на Библии, что я не собираюсь остаться в Америке. Я скорчил рожу, но поклялся. Про себя же декламировал: «Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обязуюсь горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит коммунистическая партия...» Потом консул спросил: Как поживаете? Ваше имя? Сколько вам полных лет? Не давая опомниться, он продолжал: «Состояли ли вы в пионерской организации?»
Само собой разумеется, я и октябрёнком был.
«То есть вы умеете повязывать красный галстук?»
Как не уметь! Показать? Пионерский галстук повязать намного проще, чем тот, который на вас, господин консул. Много лет назад я вам уже один раз завязывал, узел вышел аккуратным. Помните молодость, помните ГУМ? Если забыли, то я вам напомню.
Я рассчитывал на то, что у дипломатов должна быть хорошая зрительная память. Уж такова специфика их шпионской работы. И оказался прав. Не сгоняя улыбки, консул продолжал допрос: «Помню-помню, но это не относится к делу. Лучше скажите, состояли ли вы в коммунистическом союзе молодёжи?»
Само собой разумеется, все состояли, и я состоял. У меня и комсомольский билет сохранился, там стоят штампики, что я взносы исправно платил. «Это не относится к делу. Расскажите лучше, как вы попали в „Паровозный гудок"».
«По рекомендации парторга Иван Иваныча», — произнёс я. А что ещё я мог сказать, кроме правды?
Было видно, что моя биография не нравится консулу, истекшие годы поубавили в нём непосредственности. На мои ответы он морщился и кривился. Вероятно, он думал, что много лет назад, в ГУМе, я вёл за ним наружное наблюдение. Особенно ему не понравилось, что я попал в орган печати по рекомендации свыше. Консул даже не задал вопроса, состоял ли я в коммунистической партии, это было ему и без меня ясно. Вместо это он спросил: «Нравится ли вам Америка?» Я поклялся на Библии, я на все вопросы отвечал честно, поэтому и ответил: «Нет!» Консул побагровел, что очень шло к его рыжей шевелюре. Это был первый случай в его консульской карьере, когда ему ответили честно. Дальше он перестал изображать государственного служащего со знанием дипломатического политесса. «Позвольте тогда спросить — за каким хреном вы туда едете?» Надо же! И где его научили выражать свои чувства таким грубым образом? В Гарварде или Кембридже? Или всё-таки в Оклахоме? Я снова ответил честно: «В Соединённых Штатах Америки я рассчитываю полетать на воздушном шаре».