Гашиш был человек добрый, но к этому времени у него поехала крыша. Подумав, что слежки для укрепления корпоративного духа недостаточно, он велел мне сочинить гимн фирмы. «Ты же у нас поэт», — веско сказал он. Что тут возразишь? Сочинение и вправду не отняло у меня много времени. Я вспомнил, что в кружке географии мы перед началом занятий тоже пели. Вспомнил и опыт Васи-переплётчика по порче советских песен. Вот я Гашишу на следующий день и спел:
Шагай вперёд, ликвидаторов племя,
Шути и пой, чтоб улыбки цвели, Мы истребляем тараканово семя, Не отдадим им ни пяди земли.
Назад подавайся, клоповная нечисть, Кровь стариков и младенцев ты не соси. Встаёт впереди счастливая вечность, О радости той ты нас попроси.
Гашишу гимн понравился. Он только спросил: «А это ничего, что у тараканов не семя, а яйца?» «Ты мысли аллегорически», — посоветовал я. Гашиш не стал со мной спорить. В общем, с утра мы теперь строились в линеечку и горланили. Мне даже нравилось — напоминало о счастливом детстве. Мне было приятно, что мой талант нашёл практическое применение.
Но это бы ещё ничего. Гашиш стал думать, что может купить всё на свете. Раз убедившись, что и от меня может быть польза, он снова вызвал меня к себе и сказал: «Вот тебе текст на японском, мои ребята в Стране вое-ходящего солнца стырили. Здесь про убийственное вещество написано, новейшая разработка. По слухам, не вызывает у тараканов привыкания, озолотимся. Ты же у нас филолог, переведи. Дело срочное, за ночь успеешь?»
Я удивился: «Я японского не учил, только английский». Гашиш слегка рассердился: «Как не сумеешь? Я тебе заплачу».
— За ночь мне японский не осилить.
— Как не осилить? Хорошо, пусть не за ночь, а за три дня. Я тебе много денег дам, сколько тебе нужно? Десять тысяч баксов хватит?
Я ответил, что десяти тысяч не хватит. Тогда Гашиш пришёл в азарт, стал поднимать цену. Двадцать? Пятьдесят? Сто? Он привык торговаться и не привык, чтобы ему отказывали. Остановились на миллионе, я сказал: «Хватит!» В общем, мы оба тогда расстроились. Хорошо, что Гашиш быстро забыл про тот разговор, дел у него было много, я не хотел его обидеть.
Во время бессрочного отпуска я просыпался ночами, ловил не тронутый электричеством воздух, в которым чувствовалась непоправимость. Курил в постели, вспоминал прожитую жизнь, мечтал об импотенции. Рецепторы окончательно теряли чувствительность, самое хорошее в моей жизни уже случилось. Как, впрочем, и самое плохое.
Нижнее бельё менял нечасто. Петь не хотелось, выть — тоже. От жажды познания не сохло горло. Мне мнилось, что я и так всё знаю заранее. Знал заранее. Конечно, это иллюзия. Кожа на тыльной стороне ладони покрывалась изящной сеточкой, под которой угадывались доисторические отложения. Средний и указательный пальцы правой руки задубели от табака. Временное пребывание в живых тяготило меня. Меня уже ничем не обжигало. Было отчётливо жаль прошедшего времени. Я напоминал себе снулую рыбу.
Женщины не занимали в моей нынешней жизни никакого места, но всё больше — в снах. Я видел юных див, они заглядывали мне в глаза и манили в нежные кущи. Я покупал им цветы и назначал свидания, но они путали место встречи, сходили не на той остановке, растворялись в толпе, опаздывали навсегда. Я звал их, но они всё равно не слышали. Просыпаясь от обиды, я звал их наяву, но голос мой утопал во времени и пространстве, ночь поглощала звук, рассвет был похож на театр теней, на жизнь, где действующим веществом был только я. У меня ничего не было, но снов у меня не отнять. Кроме меня, никто их не видел. Подлое свойство снов — просыпаться и оставаться ни с чем. Растопыренными ладонями я ловил воздух, хватался за тень, надрывался в борьбе с самим собой.
Меня ретроградило. Нынешняя докторская колбаса казалась безвкусной, вода — вязкой, зима — слякотной, лето — коротким и чересчур жарким. Мне даже мнилось, что спички — намного практичнее новомодных зажигалок. Зажигалки предательски задувал ветер, а спичечный огонёк я ловко согревал озябшими ладонями. Теперь так уже никто не делал. Одному парнишке я дал прикурить таким образом, и он сказал: круто! Сказал и исчез в толпе, больше я его никогда не видел.
Брился я теперь редко, в зеркало старался не смотреть. Когда же всё-таки смотрелся, изображение временами пропадало. Если не пользуешься вещью, она забывает о своём предназначении и портится. О чём это я? Может, всё-таки стоит намочить тряпку и стереть грязь? Не хотелось. Прожитая жизнь лежала на зеркале сгустком пыли. Если прищурить глаз, я отчётливо видел на ней имя — Оля. Наверное, это я сам написал пальцем. Только забыл зачем и когда. Это и есть близость.