Annotation
Такова традиция: раз в несколько лет – иногда пять, а иногда и семь – Стивен Кинг публикует новый сборник произведений «малой прозы». Чаще всего это рассказы, но иногда – четыре (обязательно четыре!) повести. Так было с «Четырьмя сезонами», в состав которых вошла легендарная «Рита Хэйворт и побег из Шоушенка». Так было с книгой «Четыре после полуночи» с ее прославленными «Лангольерами».
«Тьма, – и больше ничего» – очередной сборник из четырех повестей, завоевавший любовь читателей по всему миру.
Бонус! Подарок Стивена Кинга самым преданным фанатам – рассказ «Нездоровье», который Мастер включил в переиздание сборника.
Стивен Кинг
1922 год[1]
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
Стивен Кинг
Тьма, – и больше ничего
Посвящается Табби.
По-прежнему
© Stephen King, 2010
© Издание на русском языке AST Publishers, 2022
1922 год[1]
11 апреля 1930 года
Отель «Магнолия»
Омаха, штат Небраска
Всем заинтересованным лицам
Меня зовут Уилфред Лиланд Джеймс, и это мое признание. В июне 1922 года я убил свою жену, Арлетт Кристину Уинтерс Джеймс, и спрятал тело, сбросив в старый колодец. Мой сын, Генри Фриман Джеймс, содействовал мне в этом преступлении, впрочем, в четырнадцать лет он не нес за это ответственности. Я уговорил его, сыграв на детских страхах, за два месяца найдя убедительные аргументы для всех его вполне естественных возражений. Об этом я сожалею даже больше, чем о самом преступлении, по причинам, которые будут изложены в этом документе.
Поводом к убийству и осуждению на вечные муки моей души послужили сто акров хорошей земли в Хемингфорд-Хоуме, штат Небраска. Их завещал моей жене ее отец, Джон Генри Уинтерс. Я хотел добавить эту землю к нашей ферме, которая в 1922 году занимала восемьдесят акров. Моя жена – ей никогда не нравилась деревенская жизнь (да и быть женой фермера совершенно не хотелось) – собралась продать эти угодья «Фаррингтон компани» за наличные. Когда я спросил, хочет ли она жить с подветренной стороны свинобойни этой компании, она ответила, что мы можем продать хозяйство точно так же, как и акры ее отца, имея в виду ферму моего отца и моего деда. Когда я спросил ее, что мы будем делать с деньгами, но без земли, она ответила, что можем переехать в Омаху, даже в Сент-Луис, и открыть магазин.
– Никогда не буду жить в Омахе, – заявил я. – Большие города – для дураков.
Вот уж ирония судьбы, если учесть то, где я сейчас живу, но долго я здесь не останусь. Я знаю это точно так же, как знаю, что за звуки доносятся со стороны стен. И я знаю, куда попаду после того, как закончится моя земная жизнь. Задаюсь вопросом, окажется ли ад намного хуже Омахи. Возможно, это та же Омаха, только без тучных полей, которые окружают город со всех сторон. Лишь дымящаяся, воняющая серой пустошь, где полным-полно потерянных душ, как моя.
Мы яростно спорили с женой об этих ста акрах зимой и весной 1922 года. Генри оказался между двух огней, однако все больше склонялся на мою сторону. Внешне он многое унаследовал от матери, но землю любил не меньше меня. Этому послушному мальчику не передалась наглость его матери. Снова и снова он говорил ей, что не хочет жить ни в Омахе, ни в любом другом большом городе и уедет отсюда, если только она и я договоримся, а такого просто быть не могло.
Я подумывал над тем, чтобы обратиться к закону, уверенный, что любой суд этой страны подтвердит мое право – право мужа, – как и для чего использовать землю. Однако что-то меня удерживало. Не страх перед соседскими пересудами, плевать я хотел на деревенские сплетни, а что-то еще. Я начал ее ненавидеть, начал желать ей смерти, и именно это удерживало меня.
Я верю, что в каждом живет кто-то другой. Коварный Человек, незнакомец. И я уверен, что к марту 1922 года, когда небо над округом Хемингфорд затягивали облака, а поля превратились в грязное месиво, местами тронутое снегом, Коварный Человек, живущий в фермере Уилфреде Джеймсе, уже вынес приговор моей жене и определился с ее судьбой. Это тоже правосудие, пусть оно и отличается от того, что вершат люди в черных мантиях. В Библии сказано, что неблагодарный ребенок – змеиный зуб, но вечно недовольная и неблагодарная жена острее этого зуба.
Я не чудовище. Я пытался спасти ее от Коварного Человека. Повторял ей: если мы не договоримся, поезжай к своей матери в Линкольн, в шестидесяти милях к западу. Подходящее расстояние, когда хочешь жить раздельно, еще не в разводе, но когда в сосуде семейной жизни уже появились трещины.
– И оставить тебе землю моего отца, как я понимаю? – спрашивала она, вскидывая голову.
Как же я стал ненавидеть это дерзкое движение, свойственное плохо выдрессированным пони, и фырканье, его сопровождавшее.
– Этому не бывать, Уилф.
Я говорил ей, что выкуплю у нее землю, если она на этом настаивает. Не сразу, конечно, лет за восемь, может, за десять, но выплачу все, до последнего цента.
– Это хуже, чем ничего, – отвечала она (с фырканьем и вскидыванием головы). – Каждая женщина это знает. «Фаррингтон компани» заплатит все и сразу, а их последнее предложение будет гораздо более выгодным, чем твое. Опять же, я никогда не буду жить в Линкольне. Это не большой город, а та же деревня, где церквей больше, чем домов.
Видите, в какой я попал переплет? Понимаете, в каком оказался положении? Могу я рассчитывать хоть на толику вашего сочувствия? Нет? Тогда слушайте дальше.
Как-то ранним апрелем – это было практически восемью годами ранее – она пришла ко мне счастливая и сияющая. Чуть ли не целый день провела в салоне красоты в Маккуке, и ее волосы теперь обрамляли щеки пышными локонами, напоминавшими туалетную бумагу – такую видишь в гостиницах и ресторанах. Она сказала, что у нее появилась идея. Заключалась идея в том, что мы продаем «Фаррингтону» сто акров и ферму. Жена не сомневалась (и, наверное, была в этом права), что компания купит оба участка, потому что им очень уж хотелось приобрести землю ее отца, расположенную рядом с железной дорогой.
– А потом, – говорила эта наглая дьяволица, – мы разделим деньги, разведемся и каждый из нас начнет новую жизнь, никак не связанную с другим. Мы оба знаем, что ты хочешь именно этого.
Как будто она сама не хотела.
– Ага, – ответил я после паузы (словно серьезно обдумал ее идею), – и с кем из нас останется мальчик?
– Со мной, естественно. – Ее глаза широко раскрылись. – Четырнадцатилетний мальчик должен оставаться с матерью.
В тот самый день я начал «обрабатывать» Генри, поделившись с ним последним планом его матери. Мы сидели на сеновале. Я состроил самое скорбное лицо и заговорил самым скорбным голосом, рисуя картину, какой будет его жизнь, если матери удастся реализовать этот план: он лишится отца и фермы, учиться его определят в огромную школу, все его друзья (большинство – с младенчества) останутся здесь, а в городе ему придется бороться за место под солнцем, и все будут смеяться над ним и называть мужланом и деревенщиной. С другой стороны, говорил я, если мы сможем сохранить все эти акры, то расплатимся – и я в это верил – с банком к 1925 году, а потом заживем без долгов, полной грудью вдыхая чистый воздух, вместо того чтобы с восхода до заката солнца наблюдать, как по нашей речке плывут свиные потроха. «Так чего ты хочешь?» – спросил я сына, нарисовав эту картину в мельчайших подробностях, которые только мог придумать.
– Остаться с тобой, папка, – ответил он. Слезы катились по его щекам. – Почему она оказалась такой… такой…
– Продолжай, – поощрил его я. – Правда – не ругательство, сын.
– Такой сукой!
– Потому что таковы в большинстве своем женщины, – объяснил я. – И этого в них не искоренить. Вопрос в том, что нам с этим делать.