Я в удивлении моргнул.
– До сих пор? Нет. Не знал.
– Да. Даже после того, как она не смотрела на меня, если я был без штанов, и говорила, что я уже взрослый. Но теперь молиться у меня не получается, наверное, больше вообще не смогу молиться. Если опущусь на колени, думаю, Бог убьет меня.
– Если Он есть, – ответил я.
– Я надеюсь, что нет. Без Него одиноко, но я надеюсь, что Его нет. Думаю, все убийцы на это надеются. Потому что без рая нет и ада.
– Сынок, ее убил я.
– Нет… мы сделали это вместе.
Он ошибался. Он был ребенком, а я его в это втянул, но ему казалось, что убийцы мы оба, и я думал, что он навсегда останется при своем мнении.
– Но ты не тревожься из-за меня, папка. Я знаю, ты думаешь, что я проговорюсь… возможно, Шеннон. Или чувство вины заставит меня пойти в Хемингфорд-Хоум и во всем признаться шерифу.
Само собой, такие мысли приходили мне в голову.
Генри покачал головой, медленно и многозначительно.
– Этот шериф… ты видел, как все осматривал? Видел его глаза?
– Да.
– Он постарается усадить нас обоих на электрический стул, вот что я думаю, и даже не вспомнит, что мне исполнится пятнадцать только в августе. И он будет там, будет смотреть этими жестокими глазами, как нас привяжут и…
– Хватит, Хэнк. Этого достаточно.
Оказалось достаточно для меня – не для него.
– …и врубят ток. Я сделаю все, что в моих силах, лишь бы этого не допустить. Не хочу, чтобы эти глаза стали последним, что я увижу на этом свете. Никогда. Слышишь, никогда.
– Иди спать, Генри.
– Хэнк.
– Хэнк. Иди спать. Я тебя люблю.
Он улыбнулся:
– Я знаю, но не очень-то этого заслуживаю. – И он, волоча ноги, вышел из гостиной, прежде чем я смог ответить.
А теперь – на боковую, как говорил мистер Пипс [10]. Мы спали, пока совы охотились, а Арлетт сидела в чернейшей черноте с челюстью, свернутой набок ударом копыта. На следующее утро взошло солнце, вновь выдался хороший для кукурузы день, и мы занимались обычными делами. Когда я вернулся домой, потный и уставший, на крыльце стоял глиняный горшок с крышкой, в котором я обнаружил тушеные овощи с мясом. Из-под горшка выглядывала записка. Я прочитал:
Уилф! Мы очень сожалеем о случившемся и окажем всемерную помощь. Харлан говорит, в этом году ты можешь не платить за жатку. Пожалуйста, если получишь весточку от своей жены, дай нам знать.
С любовью, Салли Коттери.
P. S. Если Генри придет повидаться с Шен, я пришлю с ним черничный пирог.
Улыбаясь, я сунул записку в нагрудный карман комбинезона. Наша жизнь без Арлетт началась.
Если Бог награждает нас за добрые дела – Ветхий Завет на это намекает, а пуритане в этом абсолютно уверены, – тогда, возможно, сатана награждает за дурные. Я не могу этого утверждать, но ответственно заявляю: то лето выдалось хорошим. Кукурузе хватало и тепла, и солнца, а дожди в достаточной степени поливали наш огород. Иной раз после обеда гремел гром и сверкали молнии, но обошлось без жутких, ломающих кукурузу ветров, которых так боятся фермеры Среднего Запада. Харлан Коттери приехал на своей жатке «харрис джайант», и она ни разу не сломалась. Я тревожился, что «Фаррингтон компани» будет вставлять мне палки в колеса, но обошлось. Я без проблем получил ссуду в банке и расплатился уже в октябре, поскольку в тот год цена на кукурузу взлетела до небес, тогда как железная дорога снизила цену за перевозки до минимума. Если вы изучали историю, то знаете, что эти две цены, за продукцию и за перевозку, к двадцать третьему году поменялись местами и с тех пор пребывают в таком состоянии. Для фермеров Среднего Запада Великая депрессия началась следующим летом – крахом Чикагской сельскохозяйственной биржи. Но лето 1922 года выдалось идеальным, о таком фермер может только мечтать. Омрачил его лишь инцидент с еще одной нашей коровой-богиней, и я скоро расскажу вам об этом.
Мистер Лестер приезжал еще дважды. Пытался давить на нас, но давить ему было нечем, и он это знал, потому что в тот июль выглядел как побитая собака. Я могу представить, как жали на него боссы из «Фаррингтон компани», вот он и старался вовсю. В первый раз задавал массу вопросов, это даже не вопросы были, а намеки. Не думаю ли я, что с моей женой произошел несчастный случай? Нет ли у меня таких мыслей, раз уж она не связалась со мной, не связалась с ним, чтобы обратить в доллары свои сто акров, и не вернулась на ферму, поджав, как говорится, хвост? Не думаю ли я, что она стала жертвой какого-то насильника, который ее подвозил? Такое случается, правда? Время от времени? И разумеется, подобный вариант очень меня устроил бы, разве нет?
Когда Лестер появился второй раз, на его лице читалось отчаяние, и он выпалил сразу: не произошел ли с моей женой несчастный случай прямо здесь, на ферме? Именно поэтому ее нигде не нашли, ни живой, ни мертвой…
– Мистер Лестер, если вы спрашиваете, убил ли я свою жену, ответ – нет.
– Да, конечно, а как еще вы можете ответить на этот вопрос?
– Это был ваш последний вопрос, сэр. Идите к своему грузовику, уезжайте и больше сюда не возвращайтесь. Если вернетесь, я вас отлуплю рукояткой топора.
– И сядете в тюрьму за нападение и нанесение побоев. – В тот день он нацепил целлулоидный воротничок, который съехал набок. Наверное, стоило пожалеть мистера Лестера, когда он стоял передо мной с кривым воротничком, врезающимся в мягкую плоть под подбородком, с полосками, оставленными на его покрытом пылью, пухлом лице с капельками пота, с дрожащими губами и выпученными глазами.
– Как бы не так. Я вас предупредил: держитесь подальше от моей собственности. И я собираюсь отправить письмо вашей компании с таким же предупреждением и с уведомлением о вручении. Если появитесь здесь снова, это будет нарушением закона, и я вас изобью. Считайте, что вы предупреждены, сэр.
Ларс Олсен, который вновь привез Лестера на своем грузовике «Красная крошка», сложил ладони лодочкой и приставил к ушам, чтобы лучше слышать.
Подойдя к бездверной кабине со стороны пассажирского сиденья, Лестер повернулся ко мне и вытянул руку с указующим перстом, словно адвокат в зале суда, желающий произвести впечатление на присяжных.
– Я думаю, вы ее убили! Рано или поздно тайное станет явным!
Генри, или Хэнк – теперь он предпочитал это имя, – вышел из амбара. Он закидывал сено на сеновал, поэтому держал в руках вилы наперевес, совсем как винтовку.
– По-моему, вам лучше убраться отсюда до того, как вам пустят кровь. – Добрый и застенчивый мальчик, каким я знал Генри до лета 1922 года, никогда бы такого не сказал, а Хэнк сказал, и Лестер понял, что это не пустые слова. Он залез в кабину. Поскольку дверцу захлопнуть не мог, ограничился тем, что сложил руки на груди.
– Приезжай в любое время, Ларс. – Я посмотрел на Олсена. – Но этого не бери с собой, как бы много он ни предлагал тебе за перевозку своего толстого зада.
– Да, сэр, мистер Джеймс, – ответил Ларс, и они уехали.
Я повернулся к Генри:
– Ты бы ткнул его вилами?
– Да. Чтобы он заверещал. – А потом без тени улыбки он вернулся в амбар.
* * *
Но в то лето он, случалось, улыбался, и по понятной причине. Этой причиной была Шеннон Коттери. Он часто виделся с ней (и, как я выяснил осенью, она показывала ему больше, чем следовало). Шеннон взяла за правило приходить к нам по вторникам и четвергам, во второй половине дня, в длинном платье и шляпке, и приносила корзинку, наполненную чем-то вкусным. По ее словам, она знала, «что готовят мужчины», словно прожила на свете тридцать, а не пятнадцать лет, и намеревалась проследить, чтобы хотя бы два раза в неделю мы могли сытно поужинать. И хотя мне довелось только раз отведать тушеного мяса с овощами, приготовленного миссис Коттери, я могу сказать, что даже в пятнадцать лет эта девушка была отменной кухаркой. Мы с Генри просто поджаривали стейки на сковороде. Шеннон же использовала приправы, благодаря которым мясо приобретало божественный вкус. Она приносила в корзинке и свежие овощи – не только морковь и горошек, но и экзотическую (для нас) спаржу и толстую зеленую фасоль, которые готовила с луком-севком и беконом. Потом следовал десерт. Я могу закрыть глаза в этом обшарпанном номере отеля и вновь уловить аромат ее выпечки. Вновь увидеть, как над столом покачивалась ее грудь, когда она взбивала яичный белок или сливки.