Я поднял винтовку. Потом опустил. Ахелоя мычала и мотала головой из стороны в сторону, словно это могло как-то помочь. Как только все ее четыре ноги вернулись на пол, крыса тоже смогла коснуться деревянных половиц задними лапами. Она напоминала странного щенка с капельками запятнанного кровью молока на усиках. Я осмотрелся в поисках чего-то тяжелого, чем мог бы ударить ее, но, прежде чем успел схватить швабру, которую Генри оставил у стойла Фемонои [12], Ахелоя вновь вскинула задние ноги, и крыса спрыгнула на пол. Поначалу я подумал, что она просто отцепилась, но потом увидел розовый и сморщенный отросток, торчащий из ее пасти, как сигара. Чертова тварь оторвала сосок бедной Ахелои! Корова прижалась головой к стойке амбара и устало посмотрела на меня, как бы говоря: Все эти годы я давала тебе молоко, со мной не было никаких проблем – в отличие от некоторых, кого ты знаешь, так почему ты допустил, чтобы такое случилось со мной? Лужица крови натекла под ее выменем. Хотя случившееся потрясло меня и вызвало отвращение, я понимал, что от такой раны корова не умрет. Однако ее вид – и вид крысы со злополучным соском в пасти – разъярил меня.
Я не стал стрелять в крысу, отчасти опасаясь пожара, но главным образом из-за того, что не надеялся попасть в цель, держа в одной руке лампу. Вместо этого взмахнул винтовкой, рассчитывая ударом приклада убить крысу, как Генри лопатой убил другую, вылезшую из земли. Но Генри был мальчишкой с отличной реакцией, а я – мужчиной средних лет, еще не полностью проснувшимся. Крыса легко избежала удара и помчалась по центральному проходу. Откушенный сосок ходил взад-вперед в ее пасти, и я понял, что она ест его на ходу, он был теплый и, несомненно, полный молока. Я бросился за крысой, ударил еще дважды, но оба раза промахнулся. Потом понял, куда она бежит: к трубе, ведущей в засыпанный колодец, из которого мы когда-то поили домашний скот. Естественно! Крысиный бульвар! После того как мы засыпали колодец, выбраться из него можно было только по трубе. Иначе крысы остались бы там навсегда. Похороненными с ней.
Но, конечно же, думал я, эта тварь слишком большая, чтобы пролезть в трубу. Она прибежала со двора. Возможно, из гнезда в навозной куче.
Крыса прыгнула к трубе, и когда залезала в отверстие, ее тело удивительным образом вытягивалось. Я взмахнул прикладом винтовки в последний раз, но с ударом опоздал. Крыса успела заползти в трубу. Когда я поднес лампу к срезу, то увидел безволосый хвост, исчезающий в темноте, услышал, как когти скребут по оцинкованному металлу. А потом крыса пропала, стихли и звуки. Мое сердце билось так сильно, что перед глазами запрыгали белые точки. Я глубоко вдохнул, но со вдохом пришла вонь гнилья и разложения, такая сильная, что я отпрянул, закрывая рукой нос. Рвавшийся из груди крик был заглушен рвотным позывом. Вонь застряла в носу, и я буквально увидел Арлетт на другом конце трубы, с насекомыми и червями, копошившимися в ее плоти, тающей с каждым часом и днем. Лицо сползало с черепа, ухмылка губ сменялась вечной костяной ухмылкой.
Я рванул прочь от этой жуткой трубы на всех четырех, выстреливая струи рвоты то направо, то налево, а когда окончательно распростился с ужином, за ним последовала желчь. Глаза слезились, но я увидел, что Ахелоя вернулась в стойло. И это радовало. По крайней мере отпала необходимость гоняться за ней по амбару.
Прежде всего я хотел заткнуть трубу, считая это самым неотложным делом, но едва рвота прекратилась, ко мне вернулось здравомыслие. Конечно же, сначала следовало заняться Ахелоей. Она всегда давала много молока, и, что более важно, я нес за нее ответственность. Я держал аптечку в маленькой комнате, которую использовал как кабинет. Здесь же хранились и бухгалтерские книги. В аптечке я нашел большую банку антисептической мази Роули. В углу лежал ворох тряпок. Я взял половину и вернулся к стойлу Ахелои. Закрыл дверь, чтобы не попасть под удар копытом, сел на табуретку для доения. Думаю, в глубине души я считал, что заслуживаю удара копытом. Но дорогая старушка Ахелоя стояла как вкопанная, когда я гладил ее по боку и шептал: «Тихо, моя хорошая, тихо, моя хорошая-прехорошая». И она действительно стояла спокойно, хотя и подрагивала, когда я смазывал мазью рану на вымени.
Предприняв необходимые меры для предотвращения заражения, я использовал тряпки, чтобы стереть мою блевотину. Тут требовалось поработать на совесть. Любой фермер скажет вам, что человеческая блевотина привлекает всякую живность точно так же, как не закрытая должным образом яма для пищевых отходов, – енотов, сурков, но главным образом крыс. Крысы обожают человеческие харчишки.
Несколько тряпок у меня осталось, но это были ветхие кухонные полотенца – слишком тонкие, они не годились для моей очередной цели. Я снял с крюка серп, осветил дорогу к поленнице и отрезал квадратный кусок плотного брезента, которым мы накрывали дрова. Вернувшись в амбар, присел у трубы, направил в нее свет лампы, желая убедиться, что ни одна крыса (та самая или какая-то другая, потому что там, где замечена одна крыса, их наверняка много) не собирается защищать свою территорию. Труба – во всяком случае, те четыре фута, которые я увидел, – была пустой. Я не заметил даже катышков, и меня это не удивило. Эта дорога активно использовалась – единственная оставшаяся у них дорога, – и на ней они не гадили, оправляясь уже в амбаре.
Я засунул брезент в трубу. Жесткий и объемный, он никак не хотел лезть в узкое отверстие, и мне пришлось воспользоваться черенком швабры, чтобы затолкать его подальше, но я справился.
– Вот, – сказал я. – Посмотрим, как вам это понравится. Задыхайтесь на здоровье.
Я вернулся к стойлу Ахелои, чтобы проверить, как она. Корова стояла спокойно и даже печально посмотрела на меня, когда я погладил ее по боку. Я знал тогда и знаю теперь, что она была всего лишь коровой, – будьте уверены, фермерам редко приходят в голову романтические мысли в отношении животного мира, – но от этого взгляда у меня на глаза навернулись слезы, и мне пришлось подавить рыдание. Я знаю, ты сделал все, что мог, говорил этот взгляд. Я знаю, это не твоя вина.
Но вина была моей.
Я думал, что буду долго лежать без сна, а заснув, увижу крысу, с соском в пасти бегущую по деревянным половицам амбара к трубе, но заснул практически сразу, спал крепко, без сновидений и хорошо отдохнул. Проснулся в залившем спальню утреннем свете и с вонью разлагающегося тела моей мертвой жены на руках, простынях и наволочке. Резко сел, жадно хватая ртом воздух и уже понимая: этот запах – иллюзия, этот запах – мой кошмарный сон. Он пришел ко мне не ночью, а с утренним светом, когда я уже лежал с широко раскрытыми глазами.
Я опасался угрозы заражения от крысиного укуса, несмотря на мазь, но все обошлось. Ахелоя умерла в том же году, но не от этого. Больше, однако, она молока не давала. Ни единой капли. Мне следовало забить ее, но я никак не мог заставить себя это сделать. Из-за меня она и так настрадалась.
На следующий день я протянул Генри список покупок, велел взять грузовик, поехать в город и все купить. Широкая, изумленная улыбка расползлась по его лицу.
– Грузовик? Я? Сам?
– Ты по-прежнему помнишь передние передачи? И по-прежнему сможешь найти заднюю?
– Господи, конечно!
– Тогда, думаю, ты можешь ехать. Не в Омаху и даже не в Линкольн, но если не будешь гнать, без проблем доберешься до Хемингфорд-Хоума.
– Спасибо! – Сын обнял меня и поцеловал в щеку. На мгновение возникло ощущение, что мы с ним вновь друзья. Я даже позволил себе в это поверить, хотя сердцем понимал: это не так. Улики, возможно, спрятаны под землей, но правда стояла между нами – и будет стоять всегда.
Я дал ему кожаный бумажник.
– Это бумажник твоего деда. Можешь оставить его себе; я все равно собирался подарить его тебе осенью, на день рождения. В нем деньги. Все, что останется, – твое. – Я чуть не добавил: «И не привози с собой бродячих псов», – но вовремя осекся. Эта фраза частенько слетала с губ его матери.