— Очень достойный! — выпалила Венеция и рассмеялась собственным словам.
— Но вы слишком хороши и для того, и для другого!
— Вовсе нет. Тут нет никакой тайны. Мой отец был затворником.
— Это звучит несколько non sequitur[11].
— Совсем наоборот — в этом все и дело.
— Господи, неужели он запирал не только себя, но и вас?
— Не то чтобы запирал, но я подозревала, что ему бы этого хотелось. Понимаете, он очень любил мою мать и, когда она умерла, впал в апатию и, как Генрих I[12], никогда больше не улыбался. Я не знаю, как это случилось — отец не упоминал о матери, а мне тогда было всего десять лет. Я едва помню, как она выглядела, кроме того, что она была хорошенькой и носила красивые платья. После ее смерти отец никуда не выходил, а я до семнадцати лет не обменялась ни единым словом ни с кем за пределами дома.
— Он был сумасшедшим?
— Нет, всего лишь эксцентричным, — ответила Венеция. — Никогда не видела, чтобы он заботился о чьих-нибудь интересах, кроме собственных, но это, очевидно, свойственно всем эксцентричным людям. Однако, когда я подросла, отец позволил леди Денни и миссис Ярдли брать меня на собрания в Йорк, а один раз разрешил мне провести неделю в Хэрроугите с моей тетей Хендред. Я надеялась, что он позволит мне поехать с ней в Лондон, чтобы она могла вывести меня в свет. Тетя предложила это, но отец отказал, и она не настаивала, так как, думаю, ей не очень хотелось взваливать на себя лишнюю обузу.
— Бедная Венеция!
Если она и заметила, что он назвал ее по имени, то виду не подала, а только сказала:
— Признаюсь, что тогда я очень огорчилась, но, в конце концов, едва ли смогла бы уехать, даже если бы разрешил папа, так как Обри был все еще прикован к постели и я не могла его оставить.
— Выходит, вы не были нигде дальше Хэрроугита! Неудивительно, что вы мечтаете о путешествиях. Как же вы вынесли такую нестерпимую тиранию?
— О, папа был неумолим только в этом вопросе. Во всем остальном я могла делать что хочу. Не думайте, что я была несчастлива. Иногда скучала, конечно, однако большую часть времени занималась домашними делами и заботилась об Обри.
— Но ведь ваш отец умер несколько лет назад, не так ли? Почему же вы остаетесь здесь? В силу привычки?
— Нет, в силу обстоятельств. Мой старший брат служит в штабе лорда Хилла, и, пока он не решит демобилизоваться, кто-то должен заботиться об Андершо. Да и Обри вряд ли согласился бы уехать, так как он тогда не смог бы продолжать занятия с мистером Эпперсеттом, а я не могла оставить его одного.
— Я охотно верю, что ему бы вас недоставало, но…
— Обри? — Венеция рассмеялась. — Ну нет! Обри любит книги куда больше, чем людей. Просто я боюсь, что няня доведет его до безумия своим сюсюканьем, которого он не выносит. — Девушка нахмурилась. — Хоть бы она не сердила его, пока он здесь! Я была вынуждена привезти ее с собой, так как иначе она бы пришла пешком. К тому же няня знает, что делать, когда Обри болеет, а я не могла взвалить на вас заботы о нем. Возможно, доктор Бентуорт скажет, что он может возвращаться домой.
Но доктор, хотя и развеял страхи, что Обри мог серьезно повредить бедро, отнесся отрицательно к предложению няни, что пострадавшего следует перевезти домой, где ему будет гораздо лучше. Доктор Бентуорт заявил, что больной должен лежать, дабы быстрее зажили разорванные связки. Няня неохотно согласилась с этим вердиктом, а Обри, чье терпение во время осмотра подверглось жестокому испытанию, воспринял его с явным облегчением.
С тактом, обязанным опыту, Венеция не сопровождала доктора в комнату пациента. Она попросила Деймрела пойти вместо нее, и он тут же согласился. Венеции внезапно пришло в голову, что она относится к нему как к старому другу. Венеция стала вспоминать затянувшийся обед, то, как они сидели, когда Имбер убрал посуду, — Деймрел, откинувшись на резную спинку стула, с бокалом портвейна в длинных пальцах, а она, опираясь локтями на стол, с огрызком яблока в руке. Сумерки подкрались незаметно, Имбер принес свечи в высоких канделябрах и поставил их на стол. Они сидели, освещенные пламенем горящих фитилей, пока вокруг сгущались тени. Венеция не могла припомнить, о чем они говорили — обо всем или вообще ни о чем, — но знала, что обрела друга.
Когда доктор сказал ей, что не советует перевозить Обри из Прайори, он казался удивленным и обрадованным, что Венеция так спокойно это восприняла. Виноватые нотки в его голосе сначала озадачили ее, но, подумав, она поняла, что он имел в виду, говоря о хлопотах и неловкой ситуации, поэтому с беспокойством обратилась к Деймрелу, когда тот вернулся, проводив доктора к его карете.
— Боюсь, я об этом не подумала… — виновато произнесла она. — Не причинит ли вам неудобства пребывание в доме Обри, пока ему не станет легче?
— Ни малейшего! — тут же отозвался он. — Что внушило вам такую нелепую мысль?
— Доктор Бентуорт сказал, что ему жаль ставить меня в неловкое положение, — объяснила Венеция. — Разумеется, он имел в виду, что неудобно навязывать вам бедного Обри, и был абсолютно прав. Не могу понять, почему это не пришло мне в голову раньше, но я…
— Он не имел в виду ничего подобного, — резко прервал Деймрел. — Доктор беспокоился не обо мне, а о вас. Он понимал, что не подобает навязывать вам знакомство с человеком, склонным к распутству. Мораль и медицина боролись в его душе, и медицина победила, но боюсь, что мораль обеспечит ему бессонную ночь.
— И это все?! — воскликнула Венеция; ее чело прояснилось.
— Все, — кивнул Деймрел. — Если только он не опасается, что я могу дурно повлиять на Обри.
— Не думаю, чтобы вам это удалось, — подумав, сказала Венеция. Она увидела, как дрогнули его губы, и ее серьезность тут же испарилась. — Даже если бы вы устроили здесь оргию, Обри всего лишь подумал бы, что это довольно скучно в сравнении с тем, что вытворяли римляне, не говоря уже о вакханках, которые, насколько мне известно, вели себя таким образом, что мальчику лучше об этом не знать.