— Брошен я всеми, — выдавил Григорий, — единственная отрада — водка.
— Так ведь грешила она, грешила с тобой Надежда-то, Гришенька, и не вынесло ее сердце: гли-ко, каждый божий день ты хмельной. Да ишшо скандалишь, — выговаривала Авдотья, встревая в разговор.
— Скандалишь! — скривился в жалкой усмешке Григорий. — Гулящая она! А сердце у меня не каменное!..
— Я тебе говорил, Григорий, когда ты с войны вернулся: зачем берешь такую молодую девку за себя, а бабу, которая всю войну тебя ждала — бросаешь? Ты не послушал… Теперь нечего зубами скрипеть.
— Выгоняйте! Никому я не нужен. — Григорий встал и, не глядя ни на кого, быстро вышел из избы и направился вдоль по улице.
— Хоть и пилю, а жалко мне его, — вздохнула Авдотья, — зря он на Надежде женился. Ой, зря!..
— Говорено было не раз. Сам большой… А тут расписался, на мужика не похож, — проговорил тихо Егор Кузьмич.
— Отец, все же придется попросить Григория из колхоза. От людей стыдно за него.
— Поглядим… Вон Авдотья всю жизнь колхозу отдала, Генку вместо матери воспитала. Году не было, от матери-то остался. Замуж из-за него не вышла. Воспитывала, да вот она не стонет, хоть и баба.
Авдотья не выдержала, заутиралась платком.
— Да и тебя он, Генка-то, отцом, тятя, считает. Сколь ты ему помогал, когда он учиться поступил.
— Но ладно, ладно. И похвалить-то нельзя… — мягко проговорил Егор Кузьмич.
Авдотье вспомнилось, как растила Генку, еще грустнее стало. Мать от чахотки в голодный год умерла. Авдотья грудь ему свою давала… пососет немного, а потом рожок с соской подсовывала и молока коровьего подливала. Поест и успокоится. А худенький рос. Все боялись, кабы не заболел тоже туберкулезом-то. Мамой звал… Подрос когда, не хотела и говорить, что не мать, но все же сказала правду. Ой, что и было!.. Всю душу ему отдала, чтобы не чувствовал себя сиротиночкой. Вырос… Не хуже других… К себе зовет. Квартиру хорошую получил. Так и написал: приеду зимой и заберу. «И поеду. Сын ведь он мне. Тятя к Андрюхе собирается. Вот и все при месте будем». У Авдотьи даже на душе от таких думок полегчало, слезы от радости на глазах выступили. Она смахнула их и тут же стала собирать на стол. Поели наскоро молока с хлебом, и Авдотья попросила отвезти ее на поле.
…Только Андрей с Авдотьей уехали, а Егор Кузьмич хотел идти в малуху и делать черенья к вилам, — дверь отворилась, и зашла бабка Павла, соседка.
— Мир добрый, Кузьмич! Дома Егоровна-то?
— Уехала на поле с Андрюхой.
— Ой, никак не наробится. Ведь уж пора на отдых, а она все никак не угомонится, что ты же. Как будто без нее не управятся.
— Такой уж человек.
— Ныне в колхозе ведь что? Любо! Время вышло — пенсию получай. Не то что ране — робь, пока вперед ногами не понесут.
— Жизнь лучше стала. Знамо дело.
Егор Кузьмич встал.
— Да ты куда, посиди хоть.
— На куте вон орехи грецкие стоят, угощу тебя. Генка послал.
— Ой уж у вас, Егор Кузьмич, не внучек, а золото. Письма пишет, посылочки шлет. Вырастила Авдотьюшка себе заменушку. Таких ныне немного. Все глядят, как от матери урвать.
— Не все ведь эки, Павла.
— Слов нет, не все. Вон у меня лиходей-то, слыхал, отчубучил?
— Нет не слыхал. — Егор Кузьмич сел. — Че опять?
— Еле упросила бригадира, чтобы мне поросеночка оставил. Мало было поросят-то. Ладно, говорит, бабка Павла, всю жись ты в колхозе проробила, ветеран ты у нас. Сколь, спрашивает, тебе лет? Семьдесят пять, говорю, один Егор Кузьмич старе меня в деревне-то. Отдал он мне поросеночка. А Сашка мой сидит, что-то копается в углу. Поросеночек подошел и ткнул рыльцем радио его, транзистор. Он и свалился набок. Облеванец хвать каток с лавки, да и огрел его по уху. Взвизгнул поросеночек — и был таков. Я ругать… Он хоть бы глазом мигнул, нисколько личине его не стыдно. Я, говорит, мать, все равно свинину не ем. А станешь ворчать, так я в общежитие подамся — тебе хуже станет. Самой дрова колоть надо будет, и воду носить, и по хозяйству управлять. Вот ведь сынок!
Егор Кузьмич поморщился.
— Подлец, нече говорить. Да, Павла, малые детки — малые бедки, большие детки — большие бедки.
— Вот так вот, Егор Кузьмич, и мучусь.
— Проучить его, подлеца, как-то надо.
— Надо. Надо. Новость-то не слышал? — не унималась Павла.
— Какую?
— Третеводни племенной колхозный бык не вернулся на полевую ферму. Искали, искали целый день — не нашли. Всю тайгу покрестили… А вечером собрались мужики на ферме да судачат: че делать?.. Ермил-лесник с ружьем подошел, с обходу, видно. Глядят, бык-то и летит из острова, пена на губах, а на загривке у него медведь сидит. Мужики орут: «Стреляй, Ермил!», а Ермила уж и след простыл, как в воду канул. Схватил Митрий Попов ружье да хлесть! Потом вдругорядь — да и свалил быка-то. А медведь ходу в лес. Сейчас с Митрия, судят, вычитать станут за быка. Вот ведь век прожила, такого не слыхивала… Притча. Я свою буренку все время в остров ране гоняла. Ведь это господь, видно, меня не забыл — миловал. Отвел медведя.