— На шестнадцать часов? — спросил он, передавая ей второй экземпляр.
К четырем столы уже накроют. Она в это время будет у парикмахера, но можно приготовить вазы заранее, и Амели расставит их, где нужно. После парикмахерской у Клэр еще останется время, чтобы кое-что поправить, если потребуется: они с Эдвардом договорились, что она не пойдет на коктейль в посольстве.
Кивнув, она сложила счет и сунула его в карман джемпера.
— Мадам знает, что означает primevere?
Язык цветов был второй после защиты французского языка страстью Жана-Бенуа. Мадам Ришар однажды тайком сообщила Клэр, что он пишет об этом целую книгу, настоящий шедевр, а иллюстрации сделает его близкий друг, очень талантливый молодой художник. То есть любовник, догадалась Клэр. Ей совсем не хотелось узнать, что означает первоцвет, как не хотелось выслушивать, какой смысл заключен в том или ином букете, и она вряд ли станет читать шедевр Жана-Бенуа. Помнится, она любила добавить в букет несколько соломинок, пока Жан-Бенуа не сообщил ей, что это означает «расторгнутая помолвка». С тех пор она не добавляет соломку в букеты.
— Нет, но хотела бы знать, — ответила она.
— Молодая любовь. Я не могу без тебя жить! — Он широко раскинул тощие руки, потом потянулся вперед и открыл ей дверь.
ГЛАВА ПЯТАЯ
В воздухе пахло весной, и этот легкий, вселяющий надежду запах особенно остро ощущался после влажной духоты магазина. Апрель в Париже — время влюбленных в Городе огней, когда прекращается серая зимняя морось, воздух наполняется ароматом крохотных зеленых листочков платана и каштанов и глициния пускает молодые побеги на фасадах старых домов и чугунных решетках. Три года в Париже, в окружении искусства и любимых языков, стали настоящим подарком судьбы. Куда бы ни перевели Эдварда, жаль будет уезжать, даже если пост посла в каком-нибудь менее значимом месте станет трамплином для получения высшей должности здесь, в Париже. А именно так и случится, если все пойдет хорошо. Эдвард со временем станет британским послом в Париже. Все к тому идет.
Клэр вдохнула весенний воздух и сделала несколько шагов вперед.
Какой-то мужчина остановился прямо перед ней, преградив путь, и попытался всунуть ей в руку сложенный листок бумаги.
— Мадам, — низким гортанным голосом произнес он по-английски с сильным акцентом.
Она едва сдержала возглас удивления, успев прикрыть рот рукой.
Он наклонился поближе, расставив ноги и локти на ширину плеч. Стоял уверенно и твердо, поза казалась привычной и хорошо отработанной. Его не сдвинуть — и не обойти.
Стараясь не встречаться с мужчиной глазами, она окинула его быстрым оценивающим взглядом: темноволосый, с сероватым цветом лица без румянца — похоже, албанец; недавно побрился, но черные волоски вот-вот снова вылезут на щеках и подбородке. Одет в блестящую кожаную куртку, слишком теплую для такого яркого весеннего дня и слишком дешевую для этой модной улицы; дыхание тяжелое. Отчетливый запах пота. Она сделала едва заметный шаг влево. Он сделал такой же шаг вправо, словно исполняя сложное па-де-де, в котором они почти не изменили положения, однако он дал понять, что ей его не обойти.
Он был меньше ее ростом, но шире в плечах и угрожающе крепко сложен. Она через его плечо взглянула вдоль улицы. Какая-то парочка переходит дорогу, направляясь в их сторону: молодые, в отглаженных джинсах и дорогих мокасинах, увлеченные беседой. Студенты-политологи из расположенной неподалеку Grand Ecole[28]. Что-то быстро говорят, но ничего не слышно. Один остановился и закурил сигарету. Дошли до тротуара, повернули налево, направились к бульвару Распай и через минуту исчезли из виду.
— Мадам, — повторил незнакомец и вновь попытался всунуть ей в руку листок.
Она знает, что на нем написано: «Не кричите». Или: «Не пытайтесь бежать». На противоположной стороне улицы одно из зданий в лесах. Она внимательно осмотрела их металлическую паутину, но рабочие, должно быть, обедают или бастуют. Она еще раз оглядела безлюдную улицу.
Что там за последние недели Штаты натворили в Албании? А может, он вовсе не албанец, может, он из Ирака? Что положено говорить в подобных случаях?
Хотя… мысленным взором Клэр увидела себя со стороны, будто глазами воркующих на крыше голубей. Или, вернее, глазами озлобленного террориста, поджидающего в машине неподалеку. Она не выглядит американкой. Скорее ее можно принять за британку. Туфли без каблука, бежевые шерстяные брюки, а сверху трикотажная двойка, джемпер и кардиган в кремовых тонах. Плотный шелковый шарф. Высокая. Никакой косметики. Никакого лака на волосах.
Правда… он ведь может точно знать, кто она. Наверное, шел за ней все это время. Выходя из дворика резиденции, она не оглянулась и не посмотрела по сторонам. Американская жена высокопоставленного британского дипломата. Замечательная двойная мишень для террориста, к тому же дети — отпрыски обеих наций. Какое счастье, что вместо нее здесь в эту минуту не стоит Джейми! Эдвард правильно сделал, отослав его отсюда.
Клэр привычным жестом подняла левую руку к волосам, но тут же опустила ее и прижала к боку. Ни к чему сверкать бриллиантами.
— Я… э-э-э… — пробормотала она.
— Пожалуйста, помочь мне? — Один глаз у него меньше другого, наполовину скрыт тяжелым веком. Он развернул листок и поднял его повыше.
Она оставила попытки не замечать листок и внимательно всмотрелась в него. Выцветшая фотокопия карты центральной части Парижа, возможно выдранной из телефонного справочника. На нолях синей пастой от руки написаны номера двух телефонов и адрес, указанный на карте как адрес медицинской клиники.
Тяжелое дыхание, толстая куртка, неподвижность… Краска бросилась ей в лицо. Да ведь он же болен! И говорит с ней по-английски не потому, что она знает этот язык, а потому, что может на нем объясниться. Болен, ищет врача и не знает, куда идти. Ну и дрянь же она, расистка, судит по внешности. Сгорая от стыда, Клэр все же почувствовала огромное облегчение.
— Позвольте взглянуть, — ответила она, взяв у него карту.
Меньше чем через неделю после свадьбы ей прислали из Министерства иностранных дел и дел Содружества инструкцию по безопасности для жен дипломатов. Это было двадцать лет назад, когда никто еще не превращал собственные тела в живые бомбы, а телевидение не показывало людей, выпрыгивающих из горящих небоскребов. Возможно, она не могла реагировать иначе, коль скоро насилие незримой тенью сопровождало жизнь дипкорпуса, для непосвященных состоявшую из сплошных приемов и дружественных рукопожатий. Однако у нее нет права винить в этом Эдварда или тот мир, в который он ее ввел. В ее жизнь насилие вошло задолго до встречи с Эдвардом, в тот день, когда она ответила Найлу «да», или еще раньше, когда она с ним встретилась. Вне всякого сомнения, в тот день, когда она позволила ему обернуть себя слоями стодолларовых купюр, закрепив килограммы бумаги липкой лентой, и отправилась в аэропорт Бостона.
«Мы ничем не рискуем при въезде, — уверял ее Найл. — В Дублине беременная женщина — вполне обычное дело, как и американская туристка. — Она мысленно ухватилась за слово „мы“. — Вот потому-то ты и везешь деньги в Дублин, — объяснил он. — Никто бы не поверил, если бы туристка заявилась на север. А так мы спокойненько ввезем деньги на остров, и ребята доставят их на пароме в Белфаст. Не о чем беспокоиться».
Опять «мы». Однако, не успели они в Бостоне сесть в самолет, летевший в Дублин, от «мы» не осталось и следа.
_____
Она оказалась одна с воображаемым ребенком и со своим страхом — и когда самолет взлетел, и потом, когда они проплыли над пышными облаками и в самый ливень шлепнулись на ирландскую посадочную полосу, и когда она отстегнула ремень, потянулась, чтобы поудобнее устроить живот, и медленно, мелкими шагами пошла к выходу из самолета, стараясь не забыть наставления Найла о том, что беременные женщины ходят вразвалку. Дублинский аэропорт втянул ее, и она не сопротивлялась, только не могла избавиться от желания оказаться в Гарварде и вернуться к правилам образования сослагательного наклонения для первого лица единственного числа прошедшего времени от испанского глагола «amar», что означает «любить». Во время полета она боролась с желанием встретиться глазами с Найлом, место которого, забронированное отдельно, находилось впереди, через ряд от ее места; она не смотрела на него, даже когда ходила в туалет («Ходи почаще, — наставлял он ее, — беременным все время хочется»), но, идя вместе с другими пассажирами к месту выдачи багажа, она готова была помчаться на своих длинных ногах вперед и догнать его. «Ребенок толкается», — сказала бы она, чтобы превратить все это безумие в шутку, но вдруг потеряла его из виду — он, не остановившись, прошел сквозь багажное отделение и затерялся в толпе ирландских лиц и голосов. Ее охватила паника — от страха перед таможенниками или от ужаса, что она его потеряла? Она покачнулась. На мгновение ей показалось, что она вот-вот лишится чувств.