— Никогда такого не было.
— Это не значит, что вообще не может быть. Нельзя делать таких категоричных выводов о человеческом организме. Сколько угодно бывает отклонений, самых неожиданных. Так или иначе, а у тебя нет оснований для беспокойства. Пока, по крайней мере.
— Пока, — повторила она задумчиво и как-то покорно, однако по тону ее чувствовалось, что она гораздо лучше, чем он, все это знает и понимает, несмотря на весь его профессионализм.
Он стал развивать эту мысль — его уже увлекла диагностика.
— Если хочешь знать, твоя тревога как раз и может быть причиной. Ты понервничала, а из-за этого часто и происходит задержка. На нервной почве можно даже перескочить через месяц.
— Пять дней назад я не нервничала.
— Может, и нервничала, только сама не сознавала. — Он старался говорить сдержанно, рассудительно, чтобы успокоить ее. — Это может объясняться глубоким неврозом, о котором ты понятия не имеешь.
Она вспылила, впервые выйдя из себя.
— Большое спасибо, но я не нуждаюсь в твоих дилетантских экскурсах в психоанализ, оставь свое красноречие при себе.
Он тоже разозлился.
— Ну, знаешь, не очень удачный повод ты выбрала для сведения мелких счетов. Если ты беременна, что-нибудь придумаем. Но я считаю, пусть даже по-дилетантски, как ты изволила заметить: нет никаких причин травить себя и других.
Она прикусила губу и отвернулась.
— Извини.
Он пожал плечами.
— Я это серьезно, — проговорила она, по-прежнему не глядя на него. — Извини, что я так сказала. Я не хотела тебя обидеть.
Он понял, почему она отворачивается — плачет.
Ему стало жаль, что он столько всего ей поговорил, и стыдно за свою черствость. Мог бы чуть раньше понять, в каком человек состоянии, как боится, видно же: все нервы обнажены.
— Пат! — сказал он извиняющимся тоном, и старое имя прозвучало как заклинание, словно открылась тайная сокровищница ее души; Пат рухнула на кровать и разрыдалась.
Он стоял над ней, не зная, что делать, потом мягко коснулся вздрагивающего плеча.
— Триш, — позвал он.
Она мотнула головой, тщетно пытаясь сдержать рыдания.
— Триш, дорогая. Но плачь. Тебе нечего тревожиться. Я что-нибудь придумаю.
Тогда она подняла на него глаза. Волосы ее растрепались и космами висели вдоль лица. Она не пыталась даже отбросить их и смотрела на него сквозь этот медный водопад, будто сквозь разделявший их занавес.
— Ты мне поможешь? — сказала она. Не взмолилась, а просто спросила. И повторила: — Помоги мне, Деон.
— Конечно, — поспешно сказал он. Слишком поспешно. — Конечно, я тебе помогу.
Она посмотрела на него долгим взглядом, и в этом взгляде был вопрос. Потом лицо ее снова приняло отчужденное, холодное выражение. И она отвернулась.
Он погладил ее по плечу, и от этого прикосновения ее страх точно передался ему — точно страх снимается с человека, как пленка. Он почувствовал, что его охватывает паника, под ложечкой тоскливо защемило, страх наполнял все его существо.
— Не беспокойся, — сказал он и не узнал собственного голоса — сдавленного, фальшивого, неубедительного.
— «Не беспокойтесь» — выражение, неприемлемое для нас, — продолжал профессор Снаймен. — Проблемы не решаются сами собой.
Слова Снаймена пробудили непрошеное эхо. Деон испуганно впился взглядом в маленького человека там внизу, у кафедры.
— Детскую хирургию, а тем более грудничковую, следует признать самостоятельным направлением, отличным от хирургии, как предмета в целом, — говорил профессор. — Нам понадобится для этого новое племя хирургов, которые будут работать коллективами принципиально нового типа.
Дело ясное — старина оседлал любимого конька, подумал Деон. Все прекрасно: значит, до сих пор были лишь общие фразы.
А вот сейчас уже надо слушать.
Профессор Снаймен обвел свою аудиторию взглядом, его кустистые броня взвились вверх, словно антенны пеленгатора. Он повернулся к слушателям спиной и засуетился у проектора.
— Я хочу продемонстрировать вам, с чем в принципе нам придется иметь дело, — бросил он через плечо. Он нашел нужный слайд, проверил его на свет, укрепил в проекторе. — Свет! — попросил он. — Выключите свет!
Никакого света никто не включал — просто зимнее солнце, заливавшее зал сквозь высокие окна, было слишком ярким. Профессор Снаймен засуетился, замахал руками, точно птиц пугал — кш-ш! — пока не спустили жалюзи. Наконец, решив удовлетворяться полумраком, он включил проектор. Но второпях он вставил слайд вверх ногами, и на галерке кто-то хихикнул. Он обернулся, и под его строгим взглядом в зале тотчас наступила мертвая тишина. Он поправил слайд, даже спина его при этом выражала возмущение.