Тот, кто умеет проигрывать достойно, нравится всем. Правда, его имя забывают очень быстро.
— Значит, мы все-таки будем продолжать, сэр? — неуверенно спросил Мулмен.
— Разумеется.
— Вот хорошо! — выпалил молодой человек и покраснел оттого, что выдал свои чувства.
Его разочарование при мысли, что он больше не будет причастен к славе нового дерзания, явно исчезло. Да и было ли оно? Возможно, что и нет. Возможно, Мулмен все время думал только о самом эксперименте и его конечной цели, а не о личной пользе, которую он мог принести.
Деон украдкой посмотрел на него, спрашивая себя: был ли я когда-нибудь таким?
И ответил: пожалуй, да. Он вспомнил, как врач-стажер сказал старшему хирургу в минуту душевного взрыва: «Игра шла краплеными картами». А Снаймен посмотрел на него этим прищуренным проницательным взглядом и ответил: «Это ведь не игра», Он настаивал: «Разве это справедливо?» Снаймен покачал головой: «Мы можем только пытаться». Он выкрикнул, ища понимания: «Чем я могу быть полезен?» И слова Снаймена, который понял: «Только вы сами можете ответить на это».
Пожалуй, я был таким, подумал Деон. Но куда же все это делось? Сострадание, возмущение, решимость облегчить участь человека, безмятежная вера, что медицине по силам и такое. Уверенность, что мне нужно только одно: возвращать здоровье искалеченным человеческим телам.
Все это было у меня, и я все это утратил.
Нет, не все. Не клевещи на себя. Я еще испытываю жалость и гнев, когда ночь наступает слишком рано. Но моя жалость уже не та чистая, ни с чем не смешанная, и моего гнева не всегда надолго хватает.
Почему?
Потому ли, что с возрастом приходит желчность и, насмотревшись на жизнь, на ее ловушки и разочарования, уже невозможно гореть энтузиазмом по частным поводам? И тем не менее ты не можешь спокойно сдаться и поэтому пытаешься хвататься за тени, кричать: «Я хочу!»; пытаешься удержать жизнь в объятиях притворной страсти, хотя и знаешь, что твоя страсть всего лишь жадность. Ты хочешь не потому, что любишь, а потому, что стремишься обладать. Ты не желаешь ничего никому уступать — ни женщину, ни собаку, ни просто похвалы своих коллег.
Когда-то ручей был прозрачен, но теперь он замутился, и я уже не вижу блестящих камушков на дне.
Деон отправился к себе в клинику, и час за часом Дженни безуспешно старалась разыскать Филиппа. Он пытался сосредоточиться на статье французских хирургов и не мог. Он вдруг замечал, что тупо смотрит в пространство, и тогда сердито бил себя по лбу, словно школьный учитель нерадивого ученика.
К концу дня раздался зуммер селектора.
— Да?
— Вам звонят, профессор. Но джентльмен не пожелал назвать себя. — В голосе Дженни слышалось неодобрение. — Он говорит, что по личному делу и что это очень важно.
Филипп. Должно быть, Филипп. Наконец-то!
— Соедините.
И сразу же в трубке раздалось:
— Деон? Что, к дьяволу, происходит? — Голос захлебывающийся и одновременно настороженный, словно говоривший то и дело оглядывался через плечо. Деон с тревогой узнал этот голос.
— Здравствуйте, Барри.
— К черту! Вы мне солгали. Все эти выдумки, что яичники нужны для опытов с гормонами. Вы понимаете, в какое положение меня поставили?
Деон отвел трубку от уха и с отвращением покосился на нее. Голос продолжал что-то яростно бормотать. Когда он наконец стих, Деон поднес трубку к уху.
— Алло, алло! — встревоженно взывал Барри.
— Успокойтесь, Барри, — сказал Деон неторопливо, растягивая слова. — Я вас слышу. А теперь вы меня выслушайте.
— Мне нечего слушать, — взвизгнул его собеседник. — Если проследят, что эти удаленные яичники, черт бы их побрал, поступали от меня, то все будет кончено. Если выяснится, что я причастен к этому, то мне конец. Вся моя практика тогда к чертовой матери…
— Послушайте! — сказал Деон резким топом.
Стенания тут же прекратились.
— Ну, ладно. Во-первых, вас ни в чем нельзя обвинить. Вы оперировали по абсолютно показанным поводам с той лишь разницей, что удаленные яичники не сжигались, а передавались мне для научных опытов. Нет. Погодите! — сердито крикнул он, чтобы предотвратить новый поток слов. — Во-вторых, проследить, что они поступали от вас, вообще невозможно. Только я знаю, откуда они, а я ничего не скажу.