– Сегодня он тоже должен был идти туда?
– Нет, он был на приеме у врача в среду, но его могли попросить прийти еще раз. Видимо, он ушел из дома либо очень поздно ночью, либо утром еще до того, как я проснулась. По крайней мере я не слышала, как он уходил.
Невозможно было описать ту почти навязчивую деликатность, с которой они избегали друг друга, чтобы не помешать, не нарушить уединения другого, прислушиваясь к шуму воды, пробираясь на цыпочках по коридору, чтобы проверить, свободна ли кухня или ванная. Им определенно стоило больших трудов не мешать друг другу. Соседствуя под крышей одной маленькой квартиры, они едва ли встречались где-либо, кроме конторы. Ей подумалось сейчас, что Берни решил покончить с собой в офисе, чтобы не омрачить покоя дома, где ей еще предстояло жить.
Наконец контора опустела и она осталась одна. Полицейский врач закрыл саквояж и удалился. Под любопытными взглядами из полуоткрытых дверей других контор тело Берни с трудом спустили вниз по узкой лестнице. Ушла мисс Спаршотт; для нее насильственная смерть была еще большим оскорблением, чем машинка, на которой не стала бы работать ни одна уважающая себя машинистка, или туалет, далеко не отвечавший тем требованиям, которые она предъявляла к подобным удобствам. Оставшись в одиночестве посреди пустоты и молчания, Корделия почувствовала необходимость чем-то себя занять. Она принялась усердно приводить в порядок кабинет, вытерла пятна крови со стола, замыла испачканный ковер.
В час дня она быстрой походкой направилась в паб, куда они заглядывали обычно. Она понимала, что оказывать предпочтение «Золотому фазану» нет больше никаких причин, но все же пошла именно туда, не в силах вот так, сразу нарушить верность заведенному порядку. Ей самой никогда не нравились ни сам паб, ни его хозяйка.
Заведение наполняла обычная в обеденное время толпа. За стойкой председательствовала Мэвис, нацепив на лицо всегдашнюю чуть грозную улыбку. Мэвис меняла платья трижды в день, прическу – каждый год, свою улыбку – никогда. Две женщины недолюбливали друг друга, хотя для Берни, который метался между ними как старый верный пес, удобнее было полагать, что они большие подружки. Неприязнь между ними он либо не замечал, либо сознательно игнорировал. Мэвис напоминала Корделии одну библиотекаршу времен ее детства, которая прятала себе в стол новые книги, чтобы их никто, не дай Бог, не взял читать и не испачкал. Возможно, сдержанная досада, прорывавшаяся сквозь улыбку Мэвис, объяснялась тем, что эта щедро одаренная природой дама вынуждена была прятать эти дары от множества устремленных на нее глаз. Швырнув через стойку заказ Корделии: полпинты пива и яйцо по-шотландски, она спросила:
– Говорят, у вас была полиция?
Рассматривая окружающие ее жадно-любопытные лица, Корделия поняла, что они уже, конечно же, все знают и хотят подробностей. Что ж, пусть они их получат.
– Берни вскрыл себе запястье в двух местах. С первого раза до вены он не добрался. Только со второго. Чтобы облегчить истечение крови, руку положил в воду. Ему сказали, что у него рак, а маяться по больницам он не хотел.
Что, проняло? Корделия заметила, как окружавшие Мэвис завсегдатаи обменялись взглядами и быстро потупили глаза. Губы тут же прильнули к кружкам. Что кто-то другой вскрывает себе вены, их мало касалось, но зловещий крабик страха вцепился клешней в мозг каждому. Даже у Мэвис был такой вид, словно она только что видела, как эта клешня мелькнула где-то между бутылками.
– Ты, должно быть, подыщешь теперь другую работу? – спросила Мэвис. – Не сможешь же ты тянуть на себе агентство одна. Неженское это дело.
– Ничем не хуже, чем торчать за стойкой. Тебе тоже всякий народ попадается.
Женщины посмотрели друг на друга, и между ними промелькнул обрывок безмолвного диалога, слышного и понятного им одним.
«Только не рассчитывай, что теперь, когда он умер, записки для агентства будут по-прежнему передавать через тебя».
«Думать не думала об этом!»
Мэвис принялась яростно протирать кружку, не сводя глаз с лица Корделии.
– Интересно, что скажет твоя матушка, если узнает, что ты решила продолжать это дело одна?
– Мать у меня была только в первый час моей жизни, так что об этом я могу не беспокоиться.
Корделия заметила, что ее ответ поверг их в смущение, и она еще раз поразилась способности старших приходить в замешательство при столкновении с самыми простыми вещами и в то же время преспокойно переваривать чудовищные порции самой извращенной и шокирующей чепухи. Однако воцарившаяся тишина означала, что с этой минуты ее хотя бы оставят в покое. Она взяла кружку с тарелкой, устроилась за столиком у стены и задумалась о своей матери, без всякой, впрочем, сентиментальности. Пройдя сквозь обездоленное детство, она постепенно разработала теорию компенсации. Воображение рисовало ей, что она получила всю любовь и ласку, которые обычно отпускаются людям на всю жизнь, всего за один час, не испытав при этом ни разочарований, ни обид. Отец никогда не рассказывал Корделии о смерти матери, а она избегала расспрашивать, страшась услышать, что мама не успела даже подержать ее на руках, что умерла, не приходя в сознание, и так и не узнала, что у нее родилась дочь. От веры в любовь матери она не рисковала пока отказываться полностью, хотя с годами необходимость в ней ослабевала.
Маленькая группа у стойки бара вернулась к своим разговорам. Между их плечами она видела собственное отражение в большом зеркале над стойкой. Густые светло-русые волосы, а черты лица такие, словно некий великан положил одну руку ей на голову, а другую – под подбородок и бережно сжал ладони. Глаза большие, они кажутся карими под тенью челки, хотя на самом деле – зеленовато-серые. Широкие скулы, детский припухлый рот. Лицо кошки, подумала она, именно такого украшения и не хватает среди разноцветных бутылок в пабе Мэвис. Несмотря на его обманчиво юный вид, это лицо могло становиться замкнутым и непроницаемым. Корделия рано научилась стоицизму. Все ее приемные родители, которые, конечно же, по-своему хотели ей добра, требовали от нее в ответ на заботу только одного – она должна была быть счастлива. Она быстро сообразила, что показаться несчастливой было чревато риском потерять их любовь. В сравнении с этими детскими уроками скрытности все остальные хитрости давались ей легко.