Не то недолго леший думал,
Не то тем утром на беду
Он мир вдруг изменить задумал,
Но только он решил: «Иду!»
Свершилось! Прошка ликовал.
Одно лишь омрачало радость:
На смерть, возможно, посылал
Он Афанасия… Но жалость
Недолго лешего терзала.
Она исчезла без следа,
Едва о зайцах услыхала.
– А стадо как же? Вот беда!
То Афанасий вспомнил вдруг,
Что был с утра еще пастух.
– Как будто я тебе не друг, -
Изрек с обидой Прошка вслух.
– Не брошу зайцев я твоих,
И сберегу все стадо.
Тебя любя, люблю я их,
Тревожиться не надо.
Был взгляд его на диво чист,
Лишь в глубине туманен.
Так грязной кляксой белый лист
Бывает опоганен.
Но Афанасий вдаль глядел,
Не лешему в глаза.
Наивный малый скрыть хотел,
Что веки жгла слеза…
Он в дудку свистнул – зайцы вмиг
Сбежались на поляну.
Теснясь, подняли визг и крик
От сутолоки рьяной.
Там лапу отдавили, здесь
На ухо вдруг присели…
Казалось, лес кружится весь
В пушистой карусели.
Но Афанасий свистнул вновь,
И стихли зайцы сразу.
Привыкла заячья их кровь
Смиряться по приказу.
– Я ухожу, – так леший начал, -
Куда, зачем – вам ведать ни к чему.
Надеюсь, ждет меня удача.
А вы послушны будьте вот ему.
Любить он обещал вас. Правда, Прошка?
– Я их люблю не меньше, чем своих, -
Заверил тот. – Сюда иди, эй, крошка!
И ты, толстяк… Я обожаю их!
– Ее Малыш зовут, того – Обжора, -
Заметил леший, не сумев скрыть грусть.
– Так мы с тобой закончим здесь не скоро.
Давай мне дудку, сам я разберусь!
И дудку выхватил старик без лишних слов.
Устал уже скрывать он нрав свой вздорный.
Надул он щеки, дунул – звук был нов,
Но заяц был дуде всегда покорный…
Глава 2, в которой леший Афанасий, отправившись в путь, встречается со своим старым другом полевым Никодимом.
Хруст веток под ногами, птичий крик,
Овраг, поросший бешеной травою,
И плеск ручья, и грозный тигра рык,
Бредущего с охоты к водопою, -
Все это лес, и музыка его.
Всем жителям Земли она знакома.
Но горожанин не поймет в ней ничего,
А леший слышит зов родного дома.
Он дух лесной; и плоть от плоти леса,
Его глаза, и уши, и душа.
То он злодей, а то большой повеса,
Но чаще тень, что стороной прошла.
Нетрудно встретить лешего в лесу:
Окликни лишь, да разглядеть сумей –
Быть может, встанешь с ним лицом к лицу,
Но не рассмотришь черт среди ветвей…
Но лес ревнив, и нежить это знает.
Непросто даже лешему порой
Из чащи выйти; та не отпускает,
Встав на пути зеленою стеной.
Огонь и тот, устав, стихает скоро.
Никто другой не проживет и дня,
Смирится в ожиданье приговора,
Познав все ужасы лесного бытия.
Но Афанасий лесу был родной,
Его пугать – нелепая затея.
Шел налегке, с котомкой за спиной,
Мечтами с каждым шагом богатея.
Не близок путь, и чем себя занять?
Не все же морокуше подпевать.
А мыслям волю дай – и не унять.
О ведуне он начал вспоминать.
Еще не позабылось это время –
В леса ведун пришел и жил средь них.
Он с нежитью делил проклятья бремя,
Приняв обычаи и все повадки их.
Лечил от сглаза, отводил заклятья,
На Ерофея бешенство снимал,
А на русальнице рядил шутовок в платья,
Чтоб их нагими леший не видал.
Ни то ни се он был, ни друг, ни враг.
Не человек уже как будто – и не бес.
Он для житья облюбовал овраг
И жил отшельником, не покидая лес.
Не то чтоб ведуна в лесу любили –
Как был чужак, так и остался им, -
Но до поры и ненависть таили,
Ему платя презрением своим.
Все изменилось сразу, лишь узнали –
Ведун с ведьмачкою сошелся и живет.
Кикиморы – и те тут возроптали:
«Позор на наши головы падет!»
Он из людей, она – иного рода,
Меж ними пропасть пролегла навек.
Недопустимо честь пятнать породы.
Нечистой силе ненавистен человек.
Судили их, и ведуна изгнали.
Что с ведьмой стало, леший плохо знал.
Слыхал он только, как в лесу болтали:
Мол, в родах умерла, а плод – гидроцефал.
Но так ли это? Может быть, и врали,
Чтоб неповадно было нежити грешить.
Русалок взять – давно уж потеряли
Стыдливость девичью. И как ее внушить?..
– Помилуй беса царство князя тьмы! -
Ворвался в размышления вдруг голос. –
Забыл ты, видно, как любили мы
Срывать с русалок грудь прикрывший колос?