Решительно отогнав от себя воспоминания, Дарэм расставила свечи, порадовавшись тому, что Куколь не пожалел для нее новых, белого воска с неоплавленными фитилями. Спичек у Нази не было, да они ей и не требовались. Если все пойдет так, как должно, свечи вспыхнут сами, становясь ее «якорями» в этой реальности — как только они догорят, ее выбросит с троп обратно, что бы там ни произошло.
Фанатично настроенные культисты, коих в ее мире всегда было полно, назвали бы ее действия осквернением дома Божьего — приравнивать некромантов к сатанистам всегда было чрезвычайно модно. К счастью, официальная церковь подобных воззрений не поддерживала, поскольку точно знала — среди людей, не принадлежащих к институту церкви, не сыщется, пожалуй, никого более верующего, чем официально вошедший в орден некромант. Впрочем, это нельзя было в полной мере называть «верой» — здесь куда более уместным было слово «уверенность».
Бог дарил свет, созидал, порождал жизнь, однако смерть так же была проявлением божественной воли, и все они — и церковники, и некроманты — так или иначе взывали к ней. Разница всегда заключалась только в выборе этих проявлений.
Именно поэтому Дарэм для проведения ритуала выбрала место, где когда-то совершались религиозные обряды, надеясь, что сила отзовется на ее призыв.
И сила действительно отозвалась — Нази ощущала ее, все еще витающую здесь эхом давно отзвучавших молитв, тонким, затерявшимся в пыльной паутине запахом ладана и свечного воска. Она отвечала слабо, похожая на едва ощутимую вибрацию, но все же отвечала.
Дарэм привычным жестом обхватила рукой лезвие кинжала и резко дернула рукоять: теплая кровь собралась в сложенной «чашечкой» ладони, тихой дробью застучали по полу срывающиеся вниз тяжелые алые капли. Пульсация силы прирастала, превращаясь сначала в отдаленный гул, а затем в тягучий, ритмичный грохот.
Не торопясь, но и не позволяя себе ни секунды промедления, Дарэм обмакнула палец в кровь и начертила поверх выписанной углем формулы еще несколько дополнительных знаков, машинально бросив взгляд на собственное запястье, туда, где кожу с внутренней стороны пересекали тонкие белесые нити шрамов. Шрамов, по которым в ее мире безошибочно можно было узнать практикующего некроманта. Или крайне неудачливого самоубийцу.
Двенадцать на левой руке, семнадцать на правой — получалось, что нынешний обряд можно было считать ее маленьким юбилеем.
«Дверь» Нази почувствовала мгновенно: она всегда была там, на границе между сном и явью, однако, если раньше Дарэм хватало легкого толчка, открывающего дорогу в выстуженный мир изнаночной стороны бытия, то сегодня ей пришлось потратить немало усилий. Даже с учетом круга и ритуала, ощущение у Нази было такое, словно она вручную пытается провернуть тяжелый мельничный жернов. Пульс стучал в висках, лоб покрылся испариной, и в какой-то момент Дарэм подумала, что в этой битве она потерпит позорное поражение, однако реальность, пусть медленно, пускай через колоссальное сопротивление, но все же поддавалась. Внешние звуки отдалились, отошли на второй план, и теперь Дарэм не слышала ничего, кроме натужного стука собственного сердца.
И стук этот становился все глуше, все медленнее, словно увязая в накрывшем капеллу плотном безмолвии. Дохнуло в лицо не существующим в этой реальности, лишенным всякого запаха и вкуса ветерком, потянуло холодом, выстудило замершее на полу тело, подобралось к самому сердцу. Откуда-то издалека до слуха Дарэм донеслось несколько тихих хлопков, с которыми вспыхнуло на кончиках фитилей живое пламя — ее ориентир, призрачная гарантия возвращения.
Последний, кажется, на целую вечность растянувшийся удар сердца — и, наконец, гулкая, всеобъемлющая тишина. Нази открыла глаза, глядя в простирающуюся перед ней бесконечную темноту.
*
Тропа легла под ноги мгновенно, словно только и дожидалась, пока Дарэм сделает шаг. Блеклым сизым дымком вилась она в темноте, отчетливо различимая лишь до той поры, пока на нее смотришь — стоило отвести взгляд, и дорога развеивалась бесследно, оставляя вместо себя десятки новых, ветвящихся путей, похожих на переплетение кровеносных сосудов. А там, в промежутках, разделяющих тропы, был только густой, непроницаемый мрак, и Нази доподлинно знала, что каждый такой «зазор», каким бы тонким и незначительным он ни казался, скрывает в себе еще одну бесконечность.
Дарэм присмотрелась и уверенно выбрала одну из узких, едва заметных тропинок — у изнанки мира не было географии, не было карт, которые можно было бы нарисовать, в ней не было указателей и не было верстовых вешек. Только воля и направление, которое с годами некроманты учились определять почти мгновенно и безошибочно.
И снова, как и всякий раз, ощущение, что темнота смотрит на нее миллионами невидимых глаз, перешептывается эхом чужих голосов за спиной, наваливалось на Дарэм — давно уже не пугающее, но все еще смутно тревожное и тоскливое.
Чуть в стороне от выбранной ею тропинки медленно дрейфовал, чуть мерцая, туманник — давний, уже потерявший обличие, похожий на подгоняемый ветерком клок дыма. На появление Дарэм он отреагировал вяло: качнулся было в ее сторону, выпустив несколько сероватых «щупалец» тумана, и снова затих, уныло колыхаясь. Сейчас уже не возможно было определить, кто это: неприкаянная душа, так и не нашедшая пути в темноте, очередной незадачливый самоубийца, решивший избавить себя от земных проблем и навсегда застрявший здесь, никому не нужный и никем не услышанный, или то, что осталось от одержимого, тело которого отошло в собственность очередной твари. Сознание его давно уже угасло, оставив вместо себя лишь простенький набор рефлексов.
Однако туманник был всего лишь первым.
Они стекались к тропе беззвучно и плавно, проступая из темноты, как проступают начертанные симпатическими чернилами рисунки на плотном листе бумаги. Некоторые — утратившие форму, как давешний туманник, некоторые — плотные, почти осязаемые, почти похожие на людей. Души, заблудившиеся, проклятые, получившие отказ в умиротворении за гранью. От Нази, сколь бы мало в ней теперь ни было сил, во все стороны расходилась живая энергия, которая для местных обитателей была подобна теплу огня посреди лютой и бесконечной зимы.
Бражниками, бессильно бьющимися в стекло, за которым сияет зажженная лампа, они обступали тропу, бескровные рты шевелились, быть может, в мольбе, а может, в вечном проклятии ей, живой, равнодушно проходящей мимо.
И только Нази знала, как много сил требовало это равнодушие, эта прямая спина и ровный, размеренный шаг.
«Искушение состраданием, — словно наяву прозвучал у нее в голове голос мужа. — Существует и такое. Всегда помни, Нази, каждый, оставшийся на тропах, остался там по веской причине, и не тебе решать, кто и когда снова найдет там свою дорогу. Не сострадай мертвым, это удел Бога. Сострадай живым, которых ты действительно можешь спасти».
Бледные лица поворачивались ей вслед, силуэты накладывались друг на друга, формируя почти непроницаемую дымку — бессильные ступить на тропу без посторонней помощи, не видящие друг друга и не подозревающие о существовании себе подобных. Каждая душа, потерявшая тропу, пребывала здесь в одиночестве.
Чуть в стороне вынырнул из тьмы и замер в отдалении высокий силуэт, безошибочно узнаваемый даже с такого расстояния, и Нази прошипела сквозь зубы нецензурное ругательство. Дух сделал манящий жест рукой, однако женщина, не сбавляя шага, прошла мимо, заставив себя не всматриваться в до боли знакомые черты собственного мужа. Точнее в то, что пыталось им казаться.
Почти каждый из них за свою жизнь успевал потерять кого-то: родителей, сестер и братьев, жен, мужей или — куда реже — детей. И здесь, на тропах, обитало то, что, без труда проникая в сознание, вытаскивало на поверхность и являло каждому тот образ, который он в глубине души отчаянно жаждал увидеть.
Это существо не относилось ни к духам, ни к нежити, ни к демонам, оно никогда не показывалось на глаза, скрываясь за густой пеленой темноты. Сами некроманты именовали его «последним соблазном».