— Тьма — хоть глаз коли. Что тут у вас за банки? Варенье?
— Варенье, — убитым голосом подтвердил Игнат. — Разбила?
— Не…
Силуэт качнулся обратно. Шаги теперь были осторожными, выверенными.
— Ты как хочешь, а я пошла наверх, — снова подала голос Званка.
Под подошвой скрипнула ступенька.
— Баба Стеша велела сидеть тут.
Игнат тоже подался вперед и ухватился рукой за край деревянной лестницы.
— Сиди, сиди, — послушно отозвалась Званка.
Ступеньки продолжали поскрипывать в такт ее осторожным шагам.
— А как же навь? — запретное слово упало во тьму, как камень в разинутый зев колодца.
— Вот и посмотрим, какая такая навь.
Голос Званки звучал теперь от низкого подвального потолка. Кажется, она достигла верхней ступени. Тут же, в подтверждение этого, протяжно заскрипели несмазанные петли — это Званка пыталась приподнять тяжелую крышку погреба.
— Да помоги же, дуралей! — зашипела она на мальчика.
Игнат снова не обиделся на дуралея — в исполнении Званки это звучало почти ласково. Бесшабашная храбрость девочки подкупала, так что Игнату показалось, что действительно нет никакой нави, и бояться им нечего. Кроме того, его губы еще помнили прикосновение к влажным губам Званки, и при одном воспоминании об этом Игнатово сердце обволакивала приятная истома.
Осторожно переступая со ступеньки на ступеньку, Игнат тоже добрался до вершины. Вдвоем они принялись толкать деревянную крышку, и старые петли поддались. В глаза тотчас брызнул свет — всего лишь сумрак затененной комнаты, но после кромешной темноты подвала и он показался нестерпимо ярким.
"А если баба Стеша рядом? — запоздало подумал Игнат. — Велела ведь сидеть и не высовываться. Увидит — такого ремня всыплет…"
Он не успел дофантазировать все положенные ему наказания, как в этот самый момент бревенчатые стены избы заходили ходуном. Снаружи слышался нарастающий рев и треск, от окна полыхнуло заревом.
Проворная Званка первой метнулась к окну. Выглянула в самый краешек стекла, но сейчас же отпрянула.
— Ох! — сказала она, и повторила. — Ох…
"Что там?" — хотел спросить Игнат.
И, как водится, не спросил. Лишь осторожно, молча залез на скамейку рядом с девочкой и глянул тоже.
Первым, что бросилась Игнату в глаза, было пламя.
Оно полыхало теперь в полнеба, окрашивая деревенские крыши пурпурным глянцем. Игнату казалось, что даже от стекла исходит жар плавильной печи, таким близким и ощутимым казался ему разбушевавшийся пожар.
Над огненным полотнищем стлался черный дым — густой, жирный, как кисель. Он заполнил собой весь горизонт и все небо. Сквозь окно сочился тошнотворный запах гари. Еще Игнат слышал, как где-то далеко, за этой ревущей огненной стихией, мучительно и страшно мычат коровы.
Но не это привлекло внимание Игната.
У плетня, кажущегося теперь угольно-черным, словно собранным из обгоревших веток, стояла бабка Стеша. Ее жидкие волосы, всегда аккуратно собранные в пучок, теперь беспорядочно развевались по ветру. Ветер трепал и подол цветастой юбки, измазанной чем-то маслянистым и жирным. Бабка Стеша что-то неспешно говорила, но слова не были слышны за гудением огня и треском горящей древесины.
А прямо перед бабкой стояли они…
Игнату показалось, что все его внутренности скрутило в один тугой узел. Какое-то саднящее чувство (предчувствие беды) заскреблось изнутри кошачьими коготками.
"Беги, — шептало оно. — Прячься…"
Но Игнат не побежал, а только стиснул мокрыми пальцами край подоконника и продолжил смотреть.
Он никогда раньше не видел их, только слышал сказки да обрывки баек от других, видевших. Но сразу понял, кто стоит по ту сторону плетня.
Навьи.
Их было четверо. Один впереди, трое чуть поодаль. Не люди, только тени. Угловатые, черные — до той пугающей черноты, что является полной противоположностью света. Их неподвижность была искусственной, неживой.
"Пугала, — подумал Игнат. — Сбежавшие огородные пугала с соседского участка".
Бабка Стеша говорила. Ее сухие старческие руки подрагивали, ветер вздымал подол юбки, оголяя ноги в аккуратно заштопанных чулках. Тени молчали, и бушующая стихия разворачивала за их спинами огненные крылья.
— Игнаш!
За рукав настойчиво дернули.
Игнат моргнул, опустил взгляд. Лицо Званки было испуганным, глаза широко распахнуты.
— Игнаш, не смотри! Сам же говорил, что если долго на них глядеть, то увидят и заберут…
Мальчик отпрянул от окна. Сгорбился на лавке настороженным воробьем.
— Стало быть, веришь теперь? — прошептал он.
Званка закивала. Голубая заколка-бабочка съехала с ее челки, и девочка вернула ее на место дрожащими побелевшими пальцами.
— Верю, верю… Да и как не верить? Черные совсем, неживые…
— О чем с ними баба Стеша говорит? — растерянно спросил мальчик.
— Не знаю, — Званка покачала головой. — Но бабка твоя ведунья. Что-то да придумает…
Они помолчали, вслушиваясь в треск и рев пламени снаружи.
— Может, вернемся в подпол? — шепотом предложил Игнат.
На этот раз Званка не стала спорить. Кивнула согласно, принялась слезать с лавки.
В это же время за окном полыхнуло новым заревом. Изба задрожала, будто сказочный богатырь ударил по ней многопудовой палицей.
"Баба Стеша!" — пронеслась в голове запоздалая мысль.
В животе разом похолодело. Игнат не удержался, и глянул в окно. Вслед за ним глянула и Званка.
У плетня не было больше ни бабки, ни черных, вросших в землю теней. Зато теперь горел другой край деревни. Веретенообразный жгут из пламени и дыма вырастал совсем близко от Игнатовой избы, всего через каких-то три дома к лесу. И Званка закричала — высоко, громко:
— Мамка! Папка!
Потому что теперь горел ее собственный дом.
Она скатилась с лавки кубарем, метнулась в сени.
— Не ходи! — крикнул Игнат вслед. — Там же…
"..навьи", — хотел договорить он.
И не договорил. Потому что ворвавшийся уличный ветер принес с собой запахи гари и дыма. И еще чего-то приторно-сладкого, как пахнет из банки со старым, засахарившимся вареньем.
"Откуда бы ему тут взяться?" — подумал Игнат.
И понял: это Званка распахнула дверь…
4
Игнат не знал толком, как добрался до дома. Все, что он помнил — это как очнулся на могиле Званки Добуш. Мертвящий холод продирал до костей, а перед глазами еще полыхало багряное зарево. Игнату казалось, что оранжевые язычки пламени занялись и по краям фарфоровой фотографии. Глазурь тотчас треснула, и юное, немного печальное лицо девочки раскололось надвое.
Игнат моргнул несколько раз, пытаясь отогнать морок. Но огонь разгорался все жарче, все быстрее разбегались ломкие морщины трещин. Лицо Званки перекосило, нижняя его часть начала оползать, как подтаявший воск. Губы искривились, разошлись, приоткрыв зияющую рану рта, словно она хотела сказать что-то, докричаться до Игната с темной стороны, куда ее утащила навь.
Вот тогда Игнат собрал все свои силы и побежал прочь.
Он не оглядывался, чтобы не увидеть, как Званкино лицо кривится и дергается от смертной муки. И зажимал ладонями уши, чтоб не услышать хрипящий, разрывающий барабанные перепонки вой.
Только оказавшись дома и закрыв за собой рассохшуюся дверь, Игнат вспомнил клочки тех нескольких минут своей жизни.
Назад его довез дядька Касьян, смиренно ожидающий парня возле кладбища и немало удивленный Игнатовой прыти. Он же принес немного дров и помог Игнату растопить печь. Дальнейшие же события как-то сами собой смялись в бесформенный бумажный ком. Может, от излишнего потрясения, а, может, от долгого пребывания на морозе, но в ту ночь Игнат не мог заснуть. Он крутился на старой бабкиной постели, чувствуя разрастающийся жар в районе груди. Дышать было трудно, сознание туманилось и плыло, но не давало провалиться в спасительный сон.