Промучившись на постели до утра, Игнат постучался в соседский дом.
Дверь ему открыла полная пожилая женщина, и ахнула, всплеснула руками.
— Господи святый! Да неужто это Игнат Лесень вернулся? Да как вырос! Натуральный жених! Что ж ты на пороге стоишь? Входи, входи…
Она отступила от двери, пропуская паренька в дом. Игнат, однако, не спешил входить и стоял на пороге, низко опустив голову.
— Мне бы молока немного, теть Рада?
Вместе со словами из его груди доносились свистящие хрипы.
Дородная Рада закивала согласно, засуетилась.
— Конечно, сыночек. Нешто молока пожалею? Мы ведь с твоей бабкой Стешкой век вековали, тебя еще вот таким помню, — она выставила пухлый мизинец. — Ах, ты ж святый боже! Да ты входи!
— Спасибо, тетя Рада, я тут подожду. Нездоровится мне…
Игнат привалился плечом к двери и прикрыл глаза. Реальность расползалась клочьями тумана (того неживого, белесого тумана, что наползает под утро на деревенское кладбище). Он только почувствовал, как на лоб его легли мясистые и потные ладони.
— Да ты горишь весь! — раздалось изумленное аханье тетки Рады. — Жаром так и пышешь!
— Простыл на ветру, поди, — пролепетал Игнат, не разлепляя склеенных ресниц.
А потом не стало ничего.
Мрак, идущий по следу Игната от самого приюта, теперь настиг его и лег на плечи тяжелой медвежьей шубой. Кажется, его уложили в кровать. Кажется, что-то насильно вливали в изъеденное палящим зноем горло. Прошедшие события переплелись в сознании Игната. И он уже не мог сказать, где заканчивается сон и начинается явь.
Вот тогда к нему впервые пришла мертвая Званка.
Сначала в дверь легонько заскреблись. Будто загулявшая кошка просилась обратно, в тепло и негу хозяйского дома.
Игнат хотел открыть глаза, но не мог. Слабость намертво пригвоздила его к постели. Но в горячечном бреду ему чудилось, что рядом раздаются мягкие, шаркающие шаги бабки Стеши.
Как обычно, она с кряхтением пройдет в сени, неспешно отодвинет проржавевшую щеколду.
— Ну, иди, иди домой, Муся, — ласковым голосом скажет она. — Иди, вот я тебе молочка налью…
И губы Игната шевельнулись тоже, эхом повторяя за бабкой:
— Иди домой, Муся…
Но вместо слов из его горла вырвались только надсадные хрипы. В горле было горячо и сухо, легкие превращались в раскаленную от зноя пустыню.
Тогда шаги возобновились снова.
Так мог идти очень старый или очень больной человек — шаркая и подволакивая ноги. Старый дощатый пол отзывался на каждый шаг легким поскрипыванием.
"Вот я тебе молочка налью…"
Игнату представилось, как в глиняную миску льется парное молоко. Легкий, журчащий звук. И запах свежести, скошенного луга, сырой земли…
Игнат вздохнул, закашлялся. Запах земли стал отчетливее, к нему почему-то примешивался другой — удушающий, гнилой запах разложения.
"Разве так пахнет молоко?" — подумал Игнат.
Он сделал над собой усилие и открыл глаза.
Комната была наполнена туманом. Стены качались и таяли, будто были сотканы из невесомых паутинных нитей. И все предметы вокруг — облупившаяся печь, платяной шкаф и стол, — дрожали и расплывались в туманной мгле. Но тем отчетливее из этого колышущегося марева выступала надломленная фигура Званки.
Игнат сразу узнал ее и понял, что она всегда ждала его. Она всегда была здесь — молчаливая, неподвижная (как те неподвижные тени у плетня). Мертвая.
(…- А она тоже здесь похоронена?
— Здесь. То, что осталось…)
А осталась от Званки груда переломанных костей и изуродованной плоти. Кукла, которой позабавились, сломали и выбросили за ненадобностью.
Только теперь кто-то завел эту куклу снова.
Званка была облачена в белый погребальный наряд — длинную, до пола льняную рубаху. Ткань, уже подернутая тлением, по краям темнела и рассыпалась. Косы (эти солнечные, пышные косы Званки) лежали на худых плечах, будто мертвые змеи. В них были вплетены бутоны искусственных роз.
Званка сделала еще один шаг. Ее острые ключицы, выступающие в широкий вырез рубахи, заходили ходуном. До Игната долетел еле слышимый звук ломающегося хвороста…
(…или костей).
Покойница шагнула снова. Шаг получился скользящим, неровным. Тело мотнуло в сторону, и Игнат с ужасом увидел, как верхняя часть Званки сместилась вперед с протяжным мокрым хрустом. По ткани погребальной рубахи где-то в районе Званкиного живота начали расплываться темные гнилые пятна.
"Я сплю, — подумал Игнат. — Я сплю и вижу плохой сон".
Он хотел открыть рот. Может быть, позвать кого-то на помощь. Но язык прилип к высохшей гортани.
Мертвая девушка теперь стояла в ногах. Верхняя часть ее тела была скошена на бок, и рубаха провисла, лежала на ее груди изломанными, какими-то неправильными складками. Вывернутые из суставов руки свисали, будто усохшие ветки.
Потом ее лицо стало кривиться и мелко подергиваться. Черты смазались и поплыли, как оплывает воск с горящей свечи. Углы губ дернуло в стороны, и между ними прорезалась косая щель.
— М…м… — протяжно простонала мертвячка.
На Игната дохнуло смрадом болотной тины и прелой земли. От страха показалось, что и он сам омертвел тоже. Что его душа отделилась и теперь крепится к его телу на каких-то невидимых тончайших нитях.
— Мм… — снова выдохнула Званка.
Черная щель ее рта округлилась. С посиневших губ на подбородок выплеснулась густая и темная жижа.
— Мм… м-мер…тва… — просипела покойница.
Ее голос прозвучал глухо, словно рот был забит землей и грязью. Слова давались с видимым трудом, но Игнат уже понял, что хотела сказать ему Званка.
"Мертвая", — вот, что силилась произнести она.
От мучительных усилий синие губы исказились, и рот теперь был похож на округлую дыру колодца.
— В… в-во… — с новым выдохом на покрывало упало что-то извивающееся, белое.
"Черви", — понял Игнат.
И желудок спазматически сжался.
Тем временем тело Званки мелко задрожало, изнутри послышались сухие щелчки крошащихся костей. Верхняя сломанная часть стала крениться, соскальзывать с гниющего остова, как соскальзывает подтаявший снежный шар с фигуры снеговика.
Вот тогда Игнат нашел в себе силы и закричал.
Он кричал долго, надрывно, срывая и без того сорванное болезнью горло. Кричал на одной ноте и извивался на постели, чувствуя прикосновение чьих-то рук.
(…холодных, окостенелых рук Званки…)
— Ну, тихо, тихо, тихо! — голос был мужским, басовитым, знакомым.
Не тот сиплый голос, пробивающийся сквозь комья прелой земли и тины.
— На вот, Игнасик. Выпей, сынок.
Другой голос — грудной голос дородной женщины, — прозвучал ближе, реальнее.
Игнат заморгал ресницами, дрожащей мокрой ладонью вытер лицо раз, другой.
Комната выступила из липкого тумана, приобрела очертания. И не было больше шатающейся фигуры мертвой Званки. А были только встревоженные лица дяди Касьяна и соседки Рады. И еще одно, не знакомое, серьезное лицо молодой женщины.
Она ловко выдернула из-под руки Игната градусник, проверила на свет.
— Ничего, уже гораздо лучше, — прокомментировала она. — Отменяй вызов, дядь Касьян.
— Вот и хорошо, — загудел Касьян, поднимаясь. — Дороги-то все замело, теперь не то, что на моей развалюхе, на черте не доедешь!
Его грузная медвежья фигура, пошатываясь, двинулась к выходу. В губы Игнату снова ткнулся горячий край глиняной кружки.
— Выпей, сынок, чай с липой при воспалении хорошо, — заботливо приговаривала Рада. — Вот и доктор подтвердит.
— Подтверждаю, — с улыбкой произнесла молодая девушка.
Теперь Игнат видел, что она не намного старше него. Девушка улыбалась, но серые глаза оставались сосредоточенными, серьезными. Взглядом она ощупывала Игната, словно проверяла — действительно ли опасность миновала?
Игнат послушно отхлебнул ароматного напитка, закашлялся.
— А что со мной было-то? — прохрипел он.
Говорить еще было трудно, но теплая и мягкая влага уже обволакивала саднящее горло, успокаивала ноющую боль в груди.