Луча прибыла в черном крепе. Смерть для нее была одним из тех событий, что происходят в жизни с определенной регулярностью и потому требуют внешних приличий. В остальном жизнь ее никак не изменилась, разве что на ранчо ей следовало привыкнуть к новому штату прислуги.
— Индейцы, несчастные создания, говорящая скотина, — сказала она дону Федерико в первый же вечер, когда они сели пить кофе. Босоногая девчонка только что унесла десертные тарелки.
Дон Федерико улыбнулся.
— Они хорошие люди, — с ленцой произнес он. Говорили, что от долгой жизни на ранчо он сделался не слишком разборчивым, ибо хоть и проводил в столице примерно месяц в год, светская жизнь там интересовала его все меньше.
— Ранчо потихоньку съедает его душу, — не раз говорила Луча сеньоре Санчес.
Только однажды старуха ответила ей:
— Если его душе суждено быть съеденной, пусть уж лучше это сделает ранчо.
Она обвела взглядом примитивную столовую с украшениями из сухих пальмовых листьев и ветвей. «Ему здесь нравится, потому что всё здесь — его, — подумала она, — а какие-то вещи его никогда бы не стали, если бы он себя к ним нарочно не приспособил». Но что-то мешало ей смириться с этой мыслью. Она понимала: благодаря этому ранчо он стал счастливее, терпимее, мудрее, — прискорбным ей казалось другое: отчего он не мог стать таким, не утратив былого светского лоска. А лоск он совершенно точно утратил. У него теперь кожа крестьянина — продубленная, морщинистая повсюду. И речь медленная — как у тех, кто подолгу живет под открытым небом. По интонациям угадывалось терпение, которое воспитывают разговоры не столько с людьми, сколько с животными. Луча была женщиной здравой, и все же не могла не сожалеть о том, что ее младший брат, слывший когда-то первым танцором в их загородном клубе, превратился в худого молчаливого мужчину с печальным лицом, сидевшего сейчас напротив.
— Как ты изменился, — вдруг сказала она, медленно покачав головой.
— Да. Здесь меняешься. Но тут хорошо.
— Хорошо — это да. Но так грустно, — сказала она.
Он рассмеялся:
— Вовсе не грустно. К покою привыкаешь. А после замечаешь, что покоя-то и нет. А ты, похоже, не меняешься, да? Вот Чалия — совсем другая. Ты заметила?
— Да ну, Чалия всегда была сумасшедшая. Она тоже не изменилась.
— Нет, изменилась. И очень. — Он посмотрел в темноту мимо коптящей масляной лампы. — Где она? Почему не пьет кофе?
— У нее бессонница. Она кофе не пьет.
— Быть может, наши ночи ее убаюкают.
Чалия сидела на верхней веранде под мягким ночным ветерком. Ранчо стояло посередине большой поляны, за границы которой джунглям переступать не позволялось, но обезьяны перекликались со всех сторон, словно ни поляны, ни дома не существовало. Чалия решила не ложиться как можно дольше — не придется так маяться в темноте, если не уснет. Из головы не шли строчки стихотворения, которое она читала в поезде два дня назад: «Aveces la noche… Бывает, ночь подхватывает тебя, укутывает с головы до ног и несет, несет куда-то, оставляя тебя, омытого сном, у кромки утра». Эти слова успокаивали. Но дальше шла ужасная строка: «А бывает, ночь проносится мимо без тебя». Чалия попробовала перескочить из ясного солнечного утра к совершенно чужому образу — официанту из пляжного клуба в Пунтаренасе, хотя прекрасно знала, что в темноте ее будет подстерегать совсем другая мысль.
В дорогу из столицы Чалия надела бриджи и рубашку хаки с открытым воротом, а Луче объявила, что намерена ходить в таком виде, пока они не уедут из Пасо-Рохо. На вокзале они с Лучей поссорились.
— Все знают, что мама умерла, — сказала сестра, — и те, кого ты не шокируешь, смеются над тобой.
С нескрываемой издевкой в голосе Чалия ответила:
— Полагаю, ты уже всех расспросила.
В поезде, петлявшем между гор, устремляясь к tierra caliente[12], она вдруг ни с того ни с сего заявила:
— Черное не к лицу мне.
А по-настоящему Луча расстроилась, когда в Пунтаренасе сестра сошла с поезда, купила алый лак и старательно накрасила ногти в гостиничном номере.
— Как можно, Чалия? — вскричала сестра, широко распахнув глаза. — Ты никогда этого не делала. А сейчас почему?