— У нас должен быть настоящий европейский пикник.
Однако апельсины женщина им навязала.
Открытие банок с ветчиной наблюдалось в благоговейной тишине. Обе прикончили мгновенно. Затем набросились на вино.
— Видел бы нас мой отец, — сказал Гази, опустошая жестяную кружку. — Ветчина и вино!
Мжид выпил чашку, с отвращением кривясь. Потом лег, закинув руки за голову.
— Теперь, покончив с этим, могу вам сказать: я не люблю вино, и все знают, что ветчина — еда нечистая. Но я ненавижу наши суровые условности.
Она подозревала, что свою маленькую речь он подготовил заранее.
Гази продолжал пить вино. В одиночестве прикончил бутылку, затем, извинившись перед спутниками, снял гандуру. Вскоре он уже спал…
— Вот видите? — прошептал Мжид. Он взял ее за руку и поднял на ноги. — Теперь можем пойти к розовому саду.
Он повел ее по гребню и вниз по тропинке, прочь от виллы. Тропа была очень узкая; колючие кусты царапали им руки, когда они продирались сквозь заросли.
— В Америке мы называем такие прогулки индейскими, — заметила она.
— Ах вот как? — ответил Мжид. — Я расскажу вам о Гази. Одна из женщин его отца была сенегальской рабыней, бедняжка. Своему супругу она сделала Гази и шестерых его братьев, и все они похожи на негров.
— Вы же не считаете негров хуже себя? — спросила она.
— Вопрос не в том, какие они хорошие, а в том, какие красивые, — твердо ответил он.
Они вышли к поляне на склоне холма. Мжид остановился и пристально посмотрел на нее. Стянул через голову рубаху. Его тело было белым.
— Мой брат — блондин, — гордо сказал он. Затем смущенно опять надел рубаху и рукой обхватил ее за плечи. — Вы красивая, потому что у вас голубые глаза. Но даже у некоторых из нас глаза голубые. Как бы то ни было, вы потрясающая!
Снова двинувшись вперед, он запел по-испански:
Они подошли к живой ограде из кактусов с калиткой, заплетенной колючей проволокой. К калитке бросился желтый щенок и залился восторженным лаем.
— Не бойтесь, — сказал Мжид, хотя она не выказала ни малейшего страха. — Вы моя сестра. Он никогда не кусает членов семьи.
Спускаясь дальше по пыльной тропе меж низкорослых пальм, довольно чахлых и пожелтевших, они, в конце концов, набрели на простенькую бамбуковую беседку. В середине у стены стояла скамеечка, а по краям из опаленной почвы торчали несколько иссохших розовых кустов. С них он сорвал две ярко-красные розы, одну воткнул ей в волосы, другую — себе под чечью, так, чтобы она локоном свешивалась ему на лоб. Скамью накрывали тени от густой поросли колючих лиан, оплетавших шпалеры. Они посидели немного в прохладе.
Казалось, Мжид о чем-то размышляет. Наконец он взял ее за руку.
— Я думаю, — прошептал он. — Когда уезжаешь подальше от города, сидишь у себя в саду, вдали от всех, в тишине, ты размышляешь всегда. Или играешь музыку, — добавил он.
Она вдруг ощутила тишь позднего дня. Вдалеке одиноко прокукарекал петух. Она не могла не подумать, что скоро сядет солнце, что все творение дрожит на краю огромного и окончательного заката. Она отдалась печали, ознобом подобравшейся к ней.
Мжид вскочил на ноги.
— А вдруг Гази проснется! — воскликнул он и нетерпеливо потянул ее за руку. — Пойдемте на прогулку!
Они поспешили вниз по тропе, через калитку и по голому каменистому плато к обрыву.
— Здесь поблизости есть лощина, в которой живет брат сторожа. Можем попросить там воды.
— Так далеко внизу? — спросила она, хотя возможность сбежать от Гази на весь день приободряла ее. Печаль еще не оставила ее. Они бежали вниз, перепрыгивая с одного валуна на другой. Ее роза выпала, пришлось держать ее в руке.
Брат сторожа оказался косоглазым. Он вынес им вонючей воды в глиняном кувшине.
— Из колодца? — тихонько спросила она у Мжида.
Его лицо недовольно потемнело.
— Когда предлагают что-нибудь выпить, даже если это яд, следует пить и говорить спасибо тому, кто предложил.
— А, — сказала она. — Значит, это яд. Я так и думала.
Мжид подхватил кувшин, стоявший между ними на земле, отбежал и швырнул его с края обрыва в элегантном возмущении. Косоглазый было возмутился, но потом расхохотался. Мжид не удостоил его взглядом — вошел в дом и завязал разговор с какими-то берберками, а ее оставил наедине с крестьянином, и ей пришлось лепетать дюжину известных арабских слов. Полуденное солнце пекло, и мысль хоть о какой-нибудь воде занимала весь ее разум. Она капризно уселась спиной к панораме и принялась играть с камешками — совершенно бесполезная и нелепая. Косоглазый время от времени похохатывал, будто это вполне заменяло беседу.