— Ясно, — с нажимом сказала Пру. Закурила и прошествовала к себе в мастерскую. Эйлин зашла в дом и поднялась к себе.
Меньше часа спустя в дверь постучала мать. Едва она вошла, Эйлин заметила: она только что плакала.
— Эйлин, золотко, мне нужно тебе кое-что сказать, — неуклюже начала она. — У меня просто сердце разрывается. Однако придется.
Она замолчала, словно ожидая, что ее подбодрят.
— Мама, что такое?
— Думаю, ты сама догадываешься.
— Наверное, о Пру. Нет?
— Определенно. Даже не знаю, как мне теперь с ней объясняться. Она рассказала, что ты ей наговорила, и, не скрою, я с трудом ей поверила. Как ты могла?
— Ты про то, что сейчас было в саду?
— Я не знаю, где это было, но знаю, что так больше продолжаться не может. Поэтому я просто вынуждена сказать… Тебе придется уехать. Мне такие встряски не нужны, а теперь совершенно ясно, что меня ждет, если ты останешься.
— Я ничуть не удивляюсь, — сказала Эйлин с напускным спокойствием. — Когда мне уехать?
— Это все ужасно мучительно…
— О, хватит! Все в порядке. Отдохнула и будет, зато много чего успею до начала семестра. Сегодня? Завтра?
— Думаю, в самом начале недели. Я поеду с тобой в Барранкилью.
— Будет очень глупо, если еду мне станут приносить в комнату?
— По-моему, это прекрасная мысль, золотко, а между едой мы будем славно друг друга навещать.
Казалось, теперь напряжение должно было исчезнуть, но оно почему-то не пропало. Все четыре ночи, оставшиеся до отъезда, Эйлин изводили кошмары. Она просыпалась во мраке до того измученная, что не могла двинуть рукой. То был не страх; своих снов она не помнила. Скорее казалось, будто некую только что открытую внутреннюю часть ее существа терзает острая боль. Часто дыша, она подолгу лежала обездвиженная и слушала вечный рокот водопада, лишь изредка пронзаемый легким и близким ночным шелестом ветвей. Наконец, собрав достаточно энергии, она переворачивалась в постели, глубоко вздыхала и, довольно расслабившись, снова погружалась в зловещий мир сна.
В последний день, едва рассвело, в дверь к ней легонько постучали. Эйлин встала и откинула задвижку. Там, жалко улыбаясь, стояла ее мать.
— Мне можно войти?
— О. Доброе утро. Конечно. Еще ведь рано, да?
Мать прошла к окну и встала, глядя на сад в тумане.
— Мне сегодня нездоровится, — сказала она. — Боюсь, я не смогу проводить тебя в Барранкилью. Мне сегодня и на лошадь не взобраться. Это чересчур — три часа до Хамонокаля, а потом еще и поезд, и пароход всю ночь. Тебе придется меня простить. Одно, другое, третье — это выше моих сил. Но ведь какая разница, правда? — Наконец она подняла взгляд. — Мы можем проститься и здесь.
— Но, мама, как же я одна доберусь?
— О, Хосе поедет с тобой до самой Барранкильи и в среду к ночи вернется. Неужели ты думаешь, я отпустила бы тебя совсем одну? — Она рассмеялась нарочито, потом резко смолкла, словно задумавшись. — Мне очень не хочется оставаться тут без него на две ночи, но иначе до завтра тебя туда не доставить. В Панаму ты сможешь добраться морем. Один-то билет всегда найдется. А сейчас — завтракать, завтракать…
Потрепав Эйлин по щеке, она заспешила к двери и по лестнице вниз, на кухню.
Сверху из леса долетала утренняя песня птиц; там, на вершинах могучих деревьев клочьями лежал туман. Эйлин перевела взгляд на сад у своих ног. Вдруг она почувствовала, что не сможет уехать; в каком-то смысле она будто оставит позади любовь. Она села на кровать. «Но в чем же дело? — спрашивала она себя в отчаянии. — Не в маме. Не в доме. Не в джунглях». Она машинально оделась и уложила оставшиеся туалетные принадлежности в несессер. Но чувство не проходило, властное и всеохватное в своей завершенности.
Она сошла вниз. Из кухни слышались голоса и стук фарфора. Конча и Лус собирали ей поднос с завтраком. Эйлин вышла наружу и наблюдала за ними, пока все не приготовили.
— Ya se va la señorita?[3] — печально спросила Конча.
Эйлин не ответила, забрала поднос и, пройдя с ним через дом, вынесла на террасу и поставила на стол. На террасе все намокло от сырости и росы из ущелья. Эйлин перевернула подушку на стуле и села. Гул водопада убил в ней аппетит, но она подумала: «Это в последний раз». Горло ей сдавило, но чувства были слишком противоречивы и спутаны, чтобы выделить из них одно, главное. Так она сидела, сосредоточенно жуя, и вдруг почувствовала на себе пристальный взгляд. Она вздрогнула и увидела в дверях Пру. В халате и пижаме, в руке — стакан воды. Вид у нее был очень сонный.