— Поймал я карлика, — сообщил я Мулатке (она как раз вернулась из магазина и выкладывала из пакета всякие разносолы). — На кладбище…
— Об этом уже знает весь город, — равнодушно ответила она. — В магазине, во всяком случае, только о том и говорят.
— Неужели? — искренне изумился я. — Да откуда же они знают? Ведь всего-то пару часов назад…
— Обедать будешь? — спросила Мулатка.
— Хотелось бы, — сказал я.
За обедом царило напряженное молчание, и из-за этого кусок не лез в горло.
— Что с тобой, малыш? — спросил я у Мулатки.
— Ничего, — бесстрастно ответила она.
— Ну как же — ничего? — сказал я. — Я ведь вижу и чувствую — с тобой что-то происходит.
— Я же сказала — ничего со мной не происходит! — уже раздраженно ответила моя Мулатка. — Ровным счетом — ничего!
Называется — поговорили. Пообедав, мы молча посидели рядышком на диване, потом я встал и начал собираться.
— Обратно на работу? — спросила, не глядя на меня, Мулатка.
— Ну да.
— И вернешься, конечно, за полночь… — не спросила, а предопределила она.
— Постараюсь как можно раньше…
Она ничего не ответила и даже не взглянула на меня; я немного помаялся у двери, повернулся и вышел…
«Агентурное сообщение. Совершенно секретно. Источник Сынок.
Сегодня, приблизительно в восемь часов утра, ко мне в камеру поместили одного типа, весьма похожего на карлика. Опер, дававший мне задание, пояснил, что я должен как можно ближе познакомиться с этим субъектом и выяснить, причастен ли он к совершению серии убийств в нашем городе, а если причастен, то как он их совершил, с кем на пару, за какие такие грехи он уложил такую ораву, ну и так далее.
Однако выудить все это у карлика оказалось делом непростым, потому что это был какой-то необщительный тип. Уж каким только бесом я перед ним не вертелся, как только не изгалялся — все бесполезно, так что поневоле я начал даже приходить в отчаяние. А разузнать подробности, между прочим, мне очень даже хотелось, потому что об этом меня настоятельно просил опер, да и самому мне это было интересно. Но этот карлик, едва только его завели ко мне в камеру, забился в угол — и хоть бы тебе слово! Ладно, думаю, все едино я тебя прищучу, не таких, как ты, колол наподобие грецких орехов, а настырности у меня хватит на десять суток вперед!
Хорошо, сидим: он в своем углу, я в своем. Настал час обеда, по камерам стали разносить баланду. Вижу — мой карлик ничего не ест, плошку от себя отодвинул, то-се… «А, между прочим, — говорю я ему, — ты, земляк, совершенно напрасно воротишь нос от баланды! Потому как, думается, сидеть тебе здесь не пересидеть, а не жрамши — что же за сидка! Так что ты, — говорю, — шамай, земляче; это я тебе как человек бывалый советую!» Вижу, карлик после этих слов не то чтобы воспрянул духом, однако же заинтересовался моим советом. «А отчего, — спрашивает он меня, — ты так предполагаешь? То есть отчего ты думаешь, что мне тут сидеть не пересидеть? Я, — говорит, — человек безвиновный: разберутся — и выпустят». «Ха! — говорю я как можно более убедительным тоном. — Кому ты, мил человек, крошишь батон на уши? Это ты-то — да невиновный? Да на тебе, мыслю, одних мокрух — наверно, с десяток! Не считая более мелких прегрешений перед законом и обществом…» «С чего ты это взял?» — спрашивает меня карлик, и голос при этом у него — сплошная безнадега, а не голос. «Ну так, — отвечаю, — я же не на безымянном острове обитаю, и уши у меня имеются, и глаза тоже. Мил человек! Весь город сейчас с ума сходит, обсуждает злодейства маньяка-убийцы, а ты мне толкуешь о своей невинности перед законом! Мне, говорю, даже обидно, что ты держишь меня за столь несознательного фраера!» «Маньяка-убийцы? — разыгрывает удивление карлик. — Ну так а я-то тут при чем?» «Да притом, — отвечаю, — что уж больно твое фото похоже на личность того маньяка! Ну прямо один в один! Как ты сам считаешь — найдется ли в городе еще хоть один тип с такой физиономией, как твоя?» Вижу, мой карлик призадумался… Ладно, мыслю и я, вслед за твоей задумчивостью у тебя и язык должен развязаться. По опыту знаю!
И — точно! «А ты сам-то, — спрашивает он меня, — кто таков и почему здесь?» «Да что — я? — весело отвечаю я. — Я — вольный художник и веселый мошенник! Так сказать — шутка гения: всучил одному ушастому золотой браслетик, а тот по недоразумению оказался латунным! Но, мыслю, этот ушастый уже осознал свою ошибку и отрекся от своего заявления в ментуру — так что через часик-другой я уже буду на воле. Ах, воля-волюшка! Ночной шансон, рубин-вино и обнаженный бюст любимой!..» Последняя фраза была из какой-то полузабытой песни, и ввернул я ее в разговор просто так, понта ради, но, по-моему, отчего-то именно она зацепила карлика по-настоящему. Какие-то, по-моему, она вызвала в нем ассоциации… «Слушай, — говорит мне карлик, а сам едва не плачет (сукой буду — сам видел!) — мне отсюда, вероятно, уже не выбраться, а коль ты через час-другой надеешься выйти, то не исполнишь ли ты одну мою просьбочку?» «Земляк! — отвечаю я как можно более оскорбленным тоном, — просто-таки обидные твои слова, земляк! Или ты не знаешь золотого уркаганского правила? Да те, кто хоть часок попарился вместе в одной камере, остаются навеки корешами и братьями! Да неужто, оказавшись на воле, я не исполню просьбы своего брата и кореша? Да хоть сто просьб! Хоть две тысячи восемьсот!» «Тогда спасибо, — отвечает на это карлик. — А просьбочка моя вот какая. Окажешься на воле, сходи на Второе городское кладбище, разыщи там сторожа по прозвищу Кириллыч, и пускай он тебя отведет на одну могилку. Скажи — Витек просил. И положи на эту могилку букет роз: самых красивых, какие только найдешь. Вот только денег на эти розы я тебе дать не могу, потому что нет у меня денег…» «Братан! — говорю я воодушевленно, — какой может быть базар и при чем тут деньги! Исполню все в точности, а букет будет самый большой и самый прекрасный, какой только можно найти в этом гребаном городе!» «Спасибо», — сказал еще раз карлик и опять надолго замолчал…