– Разве?
– Какие здания нравятся тебе больше всего?
Никто еще не спрашивал его об этом. Джеймс перевел взгляд на свою спутницу, чтобы убедиться: она спрашивает из вежливости, чтобы поддержать разговор? Но Хейзел смотрела на него широко открытыми глазами, полными любопытства. Она правда хотела знать.
– Конечно, мне нравятся величественные старые постройки. Ратуши, церкви и правительственные здания, – он повернулся к ней. – Но польза волнует меня куда больше, чем красота. Например, больницы. С тех пор, как началась война, нам не хватает госпиталей. Они могли бы быть больше и современнее, с улучшенным водопроводом и проводкой. Я много об этом читал.
– Разве нам нужны будут такие больницы, когда война закончится? – спросила Хейзел.
– Ты хотела сказать «если закончится».
Он сразу же пожалел о своих словах.
Хейзел накрыла его руку своей ладонью.
– Не говори так. Война должна закончиться.
Джеймс отважился посмотреть ей в глаза.
– Я был ребенком, когда она началась, – сказал он. – Теперь мне приходится напоминать себе, что когда-то жизнь была нормальной. Все родственники собирались на Пасху. Летом мы с двоюродными братьями и сестрами ездили к бабушке на море и играли на пляже. Строили замки из песка.
Хейзел, у которой не было даже дальних братьев и сестер, тут же представила себе эту радужную картину во всех красках.
– Один из моих двоюродных братьев погиб при битве на Сомме, – сказал Джеймс. – Другой лишился ноги.
Хейзел склонилась к его плечу.
– Какими они были?
Он задумчиво посмотрел в окно.
– Они были футболистами, – юноша грустно улыбнулся. – Уилл был ловким, а Майк – быстрым. Это нужно было видеть.
– Война скоро закончится, – сказала Хейзел. – Не могут же они быть настолько безумными, чтобы позволить ей длиться вечно. Кроме того, американцы уже на подходе. Думаю, немцы их боятся.
Джеймс невесело рассмеялся.
– Я полагаю, немцы так же упорны, как и американцы. Но численность американцев куда выше, им стоит только добраться до Франции, – он вздохнул. – Я бы хотел, чтобы они прислали пару миллионов человек на этой неделе. Если бы война закончилась в воскресенье, мне не пришлось бы туда ехать.
Хейзел просунула руку ему под локоть.
– Давай надеяться, что они пришлют людей, – сказала она. – Миллион в понедельник. Миллион во вторник. Еще миллион в среду.
Он улыбнулся, но в его глазах стояла печаль.
– Я трус, да? Теперь ты это знаешь.
Хейзел дотронулась до его щеки.
– Ты не трус, – твердо сказала девушка. – Ты хочешь жить, как и все люди, – она улыбнулась. – Мне бы тоже хотелось, чтобы ты жил.
Ее лицо было очень близко, а в глазах сияла теплота, и Джеймсу пришлось напрячь всю силу воли, чтобы не поцеловать ее прямо в поезде.
«Не сейчас, – сказал он сам себе. – Не здесь».
– Хорошо, – он все-таки смог улыбнуться. – Буду жить ради тебя. Раз уж ты так сказала.
Почему бы ему не поцеловать ее? Хейзел старалась не придавать этому особого значения, но ее взгляд постоянно соскальзывал на его губы.
– Я правда хочу, чтобы ты жил, – сказала она. – Возвращайся поскорее и построй все эти новые больницы.
– Не только больницы, – заметил Джеймс. – Заводы. Склады. Жилые дома. Железная дорога постоянно расширяется, и скоро нам понадобится больше домов, школ и поселений. Все архитектурные журналы пишут об этом. Если после войны я смогу изучать архитектуру… – он прервался на полуслове. Еще немного, и юная пианистка впадет в кому от скуки. – Прости. Вот это я заболтался.
– Я тебя слушаю, – сказала Хейзел. – Думаю, это просто замечательно. У тебя должны быть амбиции, – она нахмурилась. – Хотелось бы и мне иметь такую ясную цель.
Она посмотрела в окно, на однообразные серые дома, стоящие вдоль железнодорожных путей.
– Рядом с доками, в Попларе, находятся жуткие трущобы. Церковь святого Матфея организовала благотворительность для портовых работников и их семей. Но дешевое варенье и старые книги не решат их проблем, правда?
– Только если у тебя очень много варенья и книг.
Джеймс и Хейзел чуть не пропустили объявление о том, что поезд остановился на Глостер-роуд. Перейдя на Линию Пикадилли, они доехали до Кенгсингтон-стрит и последовали за плотной толпой в прохладный вечерний сумрак. Серый и неприветливый Гайд-парк провел их до Альберт-холла, который сиял яркими огнями, как океанский лайнер. Они присоединились к другим посетителям и вскоре оказались внутри, где им пришлось преодолеть множество ступеней: прямиком до их мест на самом высоком уровне балкона.
Хейзел увлеченно рассматривала партер, оркестровую яму и сцену, которые остались внизу.