– Пусть бабушка тебе сама расскажет. А я пойду приоденусь, чтобы мы могли наконец отправиться в путь.
В ванной комнате Катрин сняла джинсы, пуловер и рабочий халат и запихнула их в бак с грязным бельем. Моя руки, она видела в зеркале свое бледное лицо с ясными серыми глазами. Оно выглядело истощенным. Она чувствовала себя как тот ребенок из сказки, который стоял внутри очерченного мелом круга, не смея из него выйти, в то время как другие дети дергали его в разные стороны.
Неужели она действительно поступала несправедливо, оставляя всего на пару дней – ведь больше-то и не получится! – мать и дочь в пансионате. Рассудок отвечал однозначно: «нет», но все равно какое-то смутное чувство вины не покидало ее.
Как это было тогда, много лет назад? Катрин уже давно об этом не вспоминала, да и мать ни разу не коснулась этой темы, но обе они ничего не забыли. Катрин была тогда старше, чем Даниэла теперь, лет двенадцати-тринадцати. Дед и бабка уже умерли, квартира осталась Хельге и Катрин на двоих. Казалось, пришел момент, когда жизнь девочки могла снова стать более приемлемой.
Тут-то и появился этот человек, к которому Катрин сразу почувствовала отвращение. Почему? Потому что он был таким обывательски-сверхкорректным высокопоставленным чиновником почтового ведомства? Или потому, что она боялась, как бы он не отнял у нее мать? Даже сегодня она не могла ответить на этот вопрос. Но теперь Катрин склонялась к мысли, что он вообще-то был человеком вполне порядочным. Иначе ее мать, весьма критически оценивавшая мужчин, никогда не ощутила бы к нему симпатии. Но Катрин всегда его ненавидела.
Она себя не выдавала, играя роль девочки великодушной и мужественной. Катрин и сейчас еще помнит, как ее довольная собой мать прихорашивалась, что-то напевая, словно совсем юная девушка. Катрин была уверена в том, что, когда этот призрак исчезнет и наступит пора неизбежного разочарования, она будет достаточно надежной опорой для матери и сумеет утешить ее.
Этого человека, который вовсе не был родственником, ей приходилось называть «дядя Карл». Так она и поступала, хоть и с некоторой долей иронии, на которую, впрочем, взрослые внимания не обращали. Катрин страдала, когда он оставался у них на ночь. Спал он в большой комнате, где раньше стояла кровать родителей Хельги, а теперь – ее самой. Но, во всяком случае, «дядя Карл» никогда не появлялся перед Катрин в спальной пижаме или в кальсонах, и эта его деликатность делала сосуществование сносным.
Но когда мать объявила дочери (а было это во время завтрака, в понедельник – Катрин помнила этот день будто вчерашний), что она, Хельга, и «дядя Карл» собираются пожениться, Катрин разбушевалась:
– Ты не посмеешь причинить мне такое зло! – кричала она. – Мне совершенно нет дела до того, что он меня любит. Он мне не нужен. Пошли его к черту! Я ненавижу его!
Все аргументы матери отскакивали от нее, как от стенки горох. Для нее не имело никакого значения, что он хорошо зарабатывает и может рассчитывать на высокую пенсию. В то, что он – очень порядочный человек, она верить не желала. А то, что он собирается заменить ей отца, она находила просто смешным.
– Хватит с меня твоих глупостей, – кричала Катрин, – я ими сыта по горло! Или он, или я! Это мое последнее слово.
– А что если я выберу его? – спросила мать с удивительной твердостью.
Этого Катрин не ожидала. У нее перехватило дыхание. Разве мать не твердила ей постоянно: «Ты – все, что осталось у меня в этом мире»? А теперь, значит, уже не «все», она уже не «единственная», а просто «ничто»? И кто же ее оттеснил? Этот скучный мелкоклетчатый тип – «дядя Карл», которого мать знала всего несколько месяцев и не успела даже как следует разглядеть!
Первым побуждением Катрин было ответить: «Тогда я сбегу!» Но в тот же момент она поняла, что эта угроза глупа. Беглецов-детей, как правило, ловили, унижали и возвращали домой или отправляли в детский дом. Ей надо было придумать ответ похлеще, и он тут же пришел ей в голову:
– Тогда я уйду к отцу, и…
Мать с явной издевкой продолжила:
– …И Марго очень обрадуется.
– …И отец обязательно устроит меня в хороший интернат, – завершила свою мысль Катрин самым холодным тоном, какой только смогла изобразить.
Мать побледнела. Она знала, что предположение Катрин не беспочвенно. Густав Гросманн определенно не пожалел бы сил и энергии, используя подвернувшийся случай, чтобы вцепиться в дочь и отобрать ее у матери. Хельга знала, что жизнь Катрин в интернате вовсе не означала бы вечную разлуку, что несколько раз в году бывают каникулы, большие и малые, что дочь и в интернате будет нуждаться в материнской заботе…
Однако Катрин представила это себе совсем иначе, да и сегодня еще полагала, что мать тогда испугалась потерять дочь раз и навсегда. Катрин не видела других причин своей победы в этой битве. Ибо мать действительно отказалась от Карла. Правда, некоторое время они еще встречались, это девочка чувствовала. Но он уже никогда больше не приходил к ним в дом, а вскоре все вообще увяло само собой. Но с тех пор Катрин чувствовала себя виноватой перед матерью.
Однако была ли она действительно виновата? Может быть, матери нужно было бороться за человека, которого она любила? А любила ли на самом деле? А может быть, сопротивление дочери помогло ей избежать нежелательной для нее официальной регистрации брака?
Вопросы, вопросы… Ответа на них Катрин не найдет никогда. В свое время мать не могла говорить с ней на эти темы, ведь дочь была еще девочкой-подростком. Но и ныне их не затронешь. Да это и бессмысленно, потому что мать обязательно истолкует обстоятельства так, как это подходит именно ей. Она скажет: «Я пожертвовала ради тебя счастьем всей своей жизни». Этих слов мать никогда не произносила, но даже и не высказанные, они всегда витали в воздухе. Стряхнуть с себя это наваждение у Катрин не было сил. Она всегда жила с навязчивым ощущением долга – она была обязана компенсировать матери то счастье, которое обошло Хельгу стороной из-за неуступчивости дочери.
Позже, когда в жизнь Катрин вошел Петер, она попыталась вырваться из порочного круга. Но эта попытка окончилась так, что хуже некуда.
Резкий стук в дверь прервал раздумья Катрин.
– Ну давай же, мама, выходи, наконец! – кричала Даниэла. – Ты все еще не готова?
Катрин завернула краны, вытерла руки полотенцем и вышла из кухни.
– Сейчас иду, – ответила она с вымученной улыбкой, – только кое-что еще переодену.
В своей комнате она, готовясь к отъезду в Зауэрланд, разложила на кровати серые фланелевые брюки и красный пуловер с белым норвежским орнаментом. И задумалась, будет ли эта одежда подходящей для встречи с Жан-Полем. Впрочем, раздумывать было бесполезно, ведь платья и юбки она упаковала заранее, а теперь уже не могла попусту тратить время, внося какие-то изменения.
Даниэла ходила за ней по пятам и ждала, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.
– А ты тогда действительно пошла бы в интернат?
Катрин застегнула молнию на брюках.
– Да.
– Теперь жалеешь, что не сделала этого?
– Я об этом никогда не думала, – ответила Катрин, натягивая пуловер.
– Но ведь хотела пойти?
– Думаю, что на самом деле нет. Я только хотела напугать бабушку.
– Довольно-таки подлая затея, а?
– Да, это было глупо, – признала Катрин и расчесала щеткой свою черную, как вороново крыло, гриву.
– Что значит «глупо»?
– Заставить любить невозможно.
– Но ведь бабушка всегда тебя любила? Или нет?
– Да, конечно. Но я не хотела делить ее любовь с кем-то еще. В этом-то и состояла проблема. – Катрин положила щетку на место и подтолкнула Даниэлу к выходу.
– Но ведь мою любовь ты делишь с бабушкой, а бабушкину – со мной…
– Мы все трое любим друг друга, тут все нормально. А где же бабушка?
– Уже пошла вниз с большим чемоданом. Скажи, а ее друга ты не любила?