Джервис устроился в шезлонге из тикового дерева, скрестил руки на животе и закрыл глаза. Где теперь Бен? На небе? Им случалось говорить о религии в последнее время, размышления были связаны с возрастом и страхом вечной разлуки. «Нет-нет, мы увидимся! Тот, кто уйдет первым, дождется второго». Заканчивалось все тем, что Бен смеялся и хлопал брата по колену, если, конечно, дотягивался до него. Благодаря какому чуду они так хорошо понимали друг друга? Джервис еще помнил, как тяжело просыпался подростком, когда отец требовал, чтобы все были на ногах до шести часов утра. Бенедикт приходил, усаживался в ногах на кровати и тихонько тряс его. «Назови хоть одну разумную причину, почему мне нужно вставать», — брюзжал Джервис, уткнувшись носом в подушку. Бен неизменно отвечал веселым голосом, сообщая очевидное: «Настало утро, старина, оно приведет за собой день!» В нелепом доме с выступами Гас обязывал свою семью жить в ритме солнца, времен года и, разумеется, этих чертовых скакунов. Джервис терпеть не мог всего этого, он хотел возвратиться в Англию, но ему было грустно расставаться с братом. Впрочем, закончилось тем, что он так и сделал, стал жить по своему усмотрению. Жить! Какое тщеславие…
Он открыл глаза и поглядел на серое небо. Начинается дождь? Не нужно погружаться в прошлое, а то он совсем упадет духом. Думать о Бенедикте было больно, бесполезно. И уж совсем ни к чему вспоминать о том далеком дне, когда в Аскот проходили скачки и они познакомились с Грейс. «Наследница, которая стремится женить тебя на себе, старина!» Будучи на шесть лет старше брата, Бен всегда в шутку величал его «старина». И не питал никаких иллюзий относительно стремлений младшего брата.
Нет, решительно не стоит думать ни об ипподроме Аскот, ни о Грейс, ни обо всем, что за этим последовало. Джервис поднялся с шезлонга. На кого он похож, вот так развалившийся? Между тем вот-вот хлынет ливень. Он вошел в дом, поднявшись по пологому съезду, сооруженному специально для кресла Бенедикта. Работы проходили одновременно в лондонском доме и в поместье Саффолк, Грейс срочно занималась обеими стройками. Знать, что Бен остался калекой на всю жизнь, было настоящим горем, они плакали неделями. Джервис даже подумал, что покончено и с тренировками, и с конюшней в Мезон-Лаффите, и с наездниками Монтгомери на ипподромах. Он не подумал лишь о том, что Бенедикт был личностью выдающейся и он не позволит жизни сломать себя. Впрочем, без лошадей он бы умер от отчаяния. «Как ты можешь ничего не делать всю жизнь, Джервис?» — с искренним любопытством спрашивал Бен. Потом они вместе смеялись. Они были такими разными. И такими близкими…
Джервис прошел в гостиную, закрыл застекленную дверь. Его раздражал вид столика и стульев вокруг него. Увидев их, Кэтлин раскричится. Тем лучше, пусть сама поищет место для каждой вещи. Как и мать, Кэтлин обладала даром быть элегантной и утонченной. Но какую черту характера она унаследовала от Бенедикта?
— Папа? А, ты здесь! Боже мой, ты двигаешь мебель?
Кэтлин, восхитительная в бежевом тренчкоте[10] и черных сапогах, прошла через гостиную, чтобы поцеловать его.
— Ты тысячу раз прав, мы должны все переделать, поменять обивку, паласы… Я скажу об этом маме. Может быть, она немного отвлечется, приехав сюда на недельку. — Кэтлин посмотрела на него ласково и встревожено. — У тебя все в порядке, папа?
— Я скучаю по Бену, — неожиданно ответил он.
Она отвернулась и прошептала:
— Я тоже.
Грациозным движением она освободилась от плаща и бросила его в кресло.
— Не поговорить ли нам?
— О чем, дорогая?
Несколько мгновений она пристально смотрела на него, потом опустила глаза и, похоже, уже не собиралась ни о чем говорить. Молчание затягивалось, но Джервис не сделал ничего, чтобы прервать его.
— Ты не против поужинать в «Сент-Элбан»? — наконец предложила она.
— Слишком помпезно, очень много людей…
— Тогда в «Гордон Рамсэ». Скромно, приятно, по-французски. Три звездочки в «Мишлен»!
— Принято.
— Пойду переоденусь. Спущусь не позже чем через четверть часа.
Это означало, что она появится минимум через час.
— Почему бы нам в качестве аперитива не открыть бутылочку чего-нибудь? — предложила она.
Он смотрел, как она выходит из комнаты. Ее беспечность и забавляла его, и огорчала. Она была красивой, беспечной, пустой, бесполезной. И, сама того не зная, страдала от этого.
— Моя дочь, — громко сказал он. — Моя совсем взрослая дочь.