любой отголосок речи становится страхом, потому что — мерт-
вые не говорят. По крайней мере, мертвые не должны говорить.
Люди не хотят, чтобы они говорили, пусть даже этими ранами,
краями ран, пусть даже костями или — честными — запястьями,
мелованными костяшками своих пальцев вдоль поверхности
воздуха. Люди хотят, чтобы мертвые скакали быстро — далеко-
далеко. Засыпают все входы кирпичной крошкой. Но я знаю о
грозе, гроза предвещена тем, что в параллельном квартале кош-
ка породила, и что часы отбили на башне с опозданием в три
минуты, и что сегодня с утра я внезапно начал думать о грозе
и женщине, скелете женщины, сидящем на кресле-качалке.
Женские скелеты сохраняют грациозность и гибельность, они
будто все еще в шале своих словесных игр, их кости похожи на
шарады, их реберные прорези зазывно морщатся зеленым све-
том. Женщина, лишенная всей ветоши, то есть материи — си-
дит в этом кресле и играет движениями. Она может седлать
страх перед мертвыми. Я отрываюсь от ее отражения и оплачи-
ваю счет, официантка выдергивает его, и мы сталкиваемся
пальцами, ее горячие фаланги омерзительно отгоняют от меня
видение кресла-качалки и мертвой женщины на его троне; я
слышу, как моя куртизанка отброшена на кровать собственных
297
Илья Данишевский
потрохов и тонет в ней, как в выгребной яме. А после горячи-
тельное прикосновение заканчивается, и я уже думаю о том,
как быстро, но при этом — мерещится — что медленно, угасает
всякая детская радостность и моя мальчишечья радость, моя
первичная жажда и счастливое движение по широким рождест-
венским улицам — тоже уже отступили, и скрипят качалкой в
комнате воспоминаний моей матери. Для нее я остаюсь напол-
ненным жизнью. Моя кровеносная система радует ее — своей
стабильностью.
Города, вороны, столы и столешницы, рыбные дни и дни
переливания крови, шпили монструозных и макабричных
дворцов, выхлопные трубы, – я вкалываю эти запахи: вена,
петлица, фотоальбом, судебное дело.
Я разграниченное пространство от серо-бежевой меланхо-
лии до заштрихованного синдрома вечной депрессии; кино
возбуждает мои некрофилические позывы; одна мысль о том,
что ткани и остовы на экране демонстрируют свою идеаль-
ность, отполированные тысячью дублей, приободряет меня;
смерть в целлулоиде является мечтой мои запястий, моих ло-
дыжек, моих трагусов.
…история, которую я хочу рассказать была отпечатана од-
ной нечистоплотной типографией в виде небольшой брошюры
— бесшвейка, послеобрезной формат 125х200, тираж 400 экзем-
пляров — и сегодня она будет роздана, разбросана, впаяна каж-
дому прохожему. Я подозреваю, что многие экземпляры будут
убиты на месте. Вдоль улиц мы поставили несколько звуко-
усилителей, музыканты — 16 штук, 5 скрипачей — будут стоять
на балконах, будут громко играть. Мы начнем в 21:30, когда
начнется гроза. Я предчувствую, что она совпадет с моей внут-
ренней грозой. Все закончится идеально, идеальным громоуда-
ром, идеальной молнией, а потом ночь застегнет свой шов. Мы
вынесем ее из комнаты, положим на носилки — любимую жен-
щину — и будем в течение всего этого макабртанца носить
вокруг здания, будем салютовать. Надо чтобы ее лицо до поры
была накрыто бархатной тканью. Лучше синей. Дождь будет
сильным, и зрители вначале не поймут, что она мертва, изо-
бражение будет смазанным, вода течет по бархату, может быть,
бледненькая рука будет свешиваться с носилок. Может быть.
Руки у нее всегда были красивыми, и мне хочется, чтобы эти
руки были видны — на протяжении максимально долгого ин-
298
Нежность к мертвым
тервала — целую остановку сердца. Она мертва, гармонична,
протяжна, с раной на месте лица.
Я часто думаю об этом, подходя к зеркалу. Какое-то неве-
домое чудовище и его возлюбленный сифилис, и пальцами они
ковыряются у себя в замочной скважине носа. Уверен, что мои
детские чудовища были намного более выразительны, менее
связаны с контекстом и культурной накипью. К сожалению, их
формы забыты, их имена перемешаны с другими именами.
Например, ее именем. Возлюбленная фрау ночь, ночь черпала-
черпала, у нее ночи были полные глазницы, полные карманы,
ночь в форме пряника лежала на ее столе, когда мы впервые