Нежность к мертвым

вращалось. Все ее несуществующее будущее. Каждый санти-

метр ее больной кожи. Все это вновь оказывалось при ней. Ни

наркотики, ни алкоголь не могли позволить Лизе забыть о

своем существовании.

Ее тело интересовало меня все меньше, но я знал, стоит от-

далить ее или отлучить от своей формы, мое тело вновь взвоет

без Лизы. В отличие от нее — мои формы признавали утешени-

ем только ее раздрызганую дыру. Пожалуй, в этом существова-

ло какое-то проклятье цыган, выкрик смуглого рта и шумное

передвижение часовой башни. Прижавшись к Лизе, я испыты-

вал тягучую и потную скуку, а без нее — одышливую осень.

Теперь, когда ее накопления иссякли, я знал, что она никуда не

денется — от этого она становилась для меня еще более тягучей

и отталкивающей; но во мне и в ней копошились связи другого

толка; мое тело, тяготящееся ее, начинало переживать, как

только Лиза иссякала из пространства моего слуха. Мне болез-

ненно необходимо было знать, что она ворочается в простынях

или чешет подмышки; сам мимолетный факт ее наличия облег-

чал мучение суставов.

Я заполнял ее по утрам, чтобы после она вновь засыпала, а

сам запирался в комнате. Запах моей работы приставал к ру-

кам, а через них — к Лизе. То, чем я занимался, медленно рас-

пространялось на весь окружающий мир. Чувство удушья не

покидало меня даже на улице, но я никак не мог остановиться.

Лизе не нравился Корабль. Может быть, в этом было мое рас-

тущее отвращение к Лизе, так как весь я — был каждую секун-

ду на его палубе.

Стоит уточнить.

Настоящий корабль мертвых, который я делаю в своей

комнате — не нравится Лизе. Его дурно пахнущие паруса, ее

днище, его каюты первого класса. Лиза считает, что даже у

омерзения должен быть конец, и Корабль — находится за этим

322

Нежность к мертвым

концом. В конце концов, говорит она, люди должны искать

выход, а не строить корабли. То есть — зарабатывать деньги,

искать любовь и по дороге пялить таких, как Лиза. Она гово-

рит, что с нее хватит, и требует человеческих радостей, и чтобы

мы пытались спастись. Чтобы я спас ее.

Удушье — это не только болезнь горла, и не болезнь лег-

ких. Иногда это форма существования, и иногда — инструмент

великой работы. Каждый раз, когда я несу материалы — в чер-

ном пакете для мусора — мне чувствуется, что происходит что-

то великое. Я иду по улице, размахивая черным пакетом, и

уличный мир не подозревает, что внутри. Это черный ящик,

последний код мироздания или ящик Пандоры. Я сбрызгиваю

в пакет освежитель для воздуха, чтобы тайны черного ящика

не открылись посреди улицы.

Лиза смотрит из-за плеча, в самом начале моя работа каза-

лась ей — может быть — немного интересной. Что-то в этом

труде для нее сверкало. Пока нос моего корабля таранил ее

бухту, ей чудилось, что и палуба моего корабля может ей при-

годится. С брезгливым и детским страхом она разглядывала

мачту — матовую мачту с красными блестками жира, волося-

ные канаты и крошечные чешуйки, из которого состоит корпус.

Ее ногти теребят мое плечо, что же это такое(?), вот что она

хочет узнать. И, конечно, я с гордостью рассказываю ей все то,

что составляет мое прошлое — увлеченная германистика в за-

пахе моего пота обволакивает Лизу незнакомыми именами, это

Рагнарёк ее рассудка, крушение, истерзанная шлюпка садится

на мель. Я говорю, что когда все это случится — корабль, сде-

ланный из ногтей мертвецов всплывет из царства мертвых, да-

да, когда волк съест солнце, когда волк съест луну. Я делаю

корабль. Тот самый корабль, который всплывет, когда начнется

Рагнарёк, когда шлюпка человечества сядет на мель. Пинцетом

я хватаю ноготь большого пальца, зеленоватые разводы грибка,

и креплю его к днищу, чтобы грибок казался морской слизью и

водорослью. Если зажмуриться, запах мертвых — это запах

моря, запах нашего детства, радостного взросления и родитель-

ской любви; может быть, ногти — суть наша память, суть наше

единственное крепление к прошлому, нерушимая спайка, лом-

кость позвоночника. Лиза уходит. Глядя в мрачные перепонки

окон, глядя в пустоту, в зеркало, я тревожусь своего прошлого,

а оно — тревожится внутри меня. Там, в незыблемой границе

323

Илья Данишевский

родительская любовь морским приливом превращается в те

дебри тех извращений, которыми стала моя повседневность.