вторяли.
Герр Маннелиг входит в комнату начищенными ботинками,
хорошо и гладко начищенными; его беды — очень взрослые,
они серьезны, и этим Маннелиг напыщен, своим оторванным
от души страданием, и страданием делает оторванность от ду-
ши. На нем серый пиджак, и им он хочет прикрыть тело обыч-
ного клошара. Вот он вспоминает двор, на котором играл в
детстве — и тут же хочет отрешиться от детства — и игры его
были такими некрасивыми, такими приземленными, и в при-
земленной мерзости Маннелиг предсказал себе одинокое и
очень серьезное будущее. У его рубашки дорогие манжеты и
дорогие запонки, с унизительной четкостью он — определяя
Пигмалиона за своего — рассказывает, что его отношения с
каким-то молодым человеком, кажется, исчерпывают себя, и
пусть Маннелиг сделал все, чтобы это — только казалось — они,
кажется, действительно уже на нуле, и, не глядя на эту неуда-
чу, Маннелиг готов отправиться куда-то дальше. Его умение
отпускать опыт делает его лицо — моложавым, привлекатель-
ным, даже красивым, но лишает чувственности; почему-то
страшно расстегнуть его красивый пиджак, снять красивую
рубашку, страшно от этих начищенных ботинок, страшно от
стрелок на брюках, особенно страшно от запонок, страшно
видеть, что Маннелиг полностью сформирован красивым телом
очень холодного оттенка, его позвоночник красиво и холодно
просвечивает рельефно и мускульно на спине; есть в его дви-
жениях вычурная и воспитанная четкость. Пигмалион, при-
знанный за своего, взорван признанием, его манера говорить
живая, очень лживая, его тело очень жестоко по отношению к
самому себе — ни разу оно даже не пыталось поверить словам
Маннелига о его красоте, а если бы поверило, то — вскоре —
оказалось бы вновь растоптанным. Оно было таким — тело —
что, наверное, его можно было бы любить какой-либо геш-
тальтностью и тайной черного ящика или украшать поэзией, по
нему можно было сходить с ума, но нельзя — выстраивать
крепкие отношенческие отношения; с ним возможна любая
пограничность, оно начинает работать и возбуждать в сумраке,
341
Илья Данишевский
любая контрастность указывает на его несовершенство. Но речь
этого тела стекает вниз, она слюняво бурлится, но душа Пиг-
малиона молчит. Она размышляет о детстве, о странной забаве
с мертвой собакой, рассказ о которой — становится пикантным
рыболовным крючком, но никогда — настоящей вехой его био-
графии. При всех предупреждающих знаках и при всех предва-
рительных объяснениях — Пигмалион всегда остается обвинен-
ным в сумасшествии, хотя вначале — все они, все они, «Ne me
quitte pas» – видят это интригующей красотой. Руки — тонкие,
как стекло — как бы красивые, но на самом деле нет. Разум его
— очень выстроенный, очень ажурный — легко изучается в три
щелчка. Разум же герра Маннелига легко нащупывает кнопки,
три щелчка свершаются в три недели, и после — заверения о
чем-то большом — герр уже двигается дальше, в разгадке этого
ребуса найдя только разочарование. Их различие очевидно:
опыт одного могилен, для другого — является трамплином, и
дальше следует прыжок в пустоту.
Они гуляют по улицам. Они идут, куда им идется, но на
самом деле Маннелиг давно распланировал дорогу. Они свер-
нут вот здесь, и два часа отсидят тут. Они двинутся дальше,
они будут говорить хорошо подобранными фразами, их отно-
шения будут стремительно развиваться, любое торможение
является театральной паузой или поводов для ссоры. Пигмали-
он в силу ущербности всегда просит прощения; его богатый и
бесполезный внутренний мир завернут в дешевую одежду,
которую снимают богатые и бесплодные руки Маннелига. В
этом великая благодарность. Пигмалион всегда обижен, и когда
они сворачивают направо, Маннелиг просит прощения, пусть,
на самом деле, в этот момент принимает извинения Пигмалио-
на; при всех поворотах один остается герром, а другой просто
именем. Их тела в неравной позиции, им холодно в объятьях
друг друга, они уже не плачут от одиночества, они имитируют
счастье, но на самом деле их любовь не совсем воображаемая.
Они возвращаются в место своего знакомства с какой-то
сентиментальной целью. Пигмалион – чтобы показать миру