потому что ее «Б» сказал, что перестал верить в Бога, она
замкнута в двух точках, они начало и конец, она поняла это,
лежа под любовником своего отца в возрасте пятнадцати лет.
Не замечая того, жизнь его неумолимо движется вдоль тор-
са ушедшего. Тезис смерти, зачатый вместе с его клетками, был
пропущен сквозь пары, плаценту и улицы, наконец проявлен
после яркой вспышки поезда; он не мог опознать тело, его не
пускали к телу, но он знал, что колеса сверкнули на ярко вы-
бритых щеках; сломанный угол, треугольник, сумма углов ко-
торого нарушает заповеди.
Я и миндальные комнаты. Я — это мои губы, мои губы на
его воспаленных аденоидах. Я и миндальный свет, мрачный
желтоватый свет, напоминающий о больницах и детстве, все
наше детство всегда представлено в сепии, и потому желтый
348
Нежность к мертвым
ассоциируется с печалью, и потому не любят желтых роз, а в
моем детстве желтые плакучие розы росли в палисаднике, и
значили традицию, упорство моей семьи, расширяющей дом во
все стороны, это были банальные желтые розы; представляя их
в прошлом, пропуская сквозь двойную желтизну (сепия моих
воспоминаний) я понимаю, что ничего, кроме этих роз не было,
не существовало даже палисадника, и он был условностью, к
концу лета печаль скидывала свои лепестки, и их подхватывал
ветер, когда он нес их вдоль окон первого этажа, мать отвлека-
лась от пялец, вся ее жизнь рождалась и вырождалась в этой
летней минуте, когда ветер распотрошит палисадник. Она лю-
била эти минуты больше, чем любила меня, маленький маль-
чик в желтых замшевых штанах бежит вдоль окна, и его паль-
цы пытаются поймать желтые лепестки, вернуть печаль в пали-
садник.
Ночи с его любовниками пунцовы, как шрам и глупы, как
шрам или перезревшая детская тайна. Его тяготят просрочен-
ные грехи, его тревога выражена венчальными кольцами, пота-
енная жестокость – в его карманах. Он не понимает, что жес-
токость — это деление на ноль, его рассказы, его сумбуры и
обман, где человечество делится на большие числа и конечно-
сти — это мистификация и глубокое заблуждение. Он никогда
не умел делить на ноль; но ей интересна их разница, каждая
капля этой разницы, особенно под мужчинами, в Этом она
увидела серию маленьких шрамов у самого копчика, а ее отец
— наверняка, нет; она всегда замечала их размеры, габариты,
сужения и тайные комнаты, а он — отражение собственной
незавершенной печали; гермафродит, которому отсекли фаллос,
и она — полная желания поделить на ноль; творец монструоз-
ных пьес, материальных чудовищ, аспидно-черные глаза и
сбившееся от ожиданий дыхание; она — комок нитей, называе-
мых плотью, какая-то паучиха стошнила потомство в стеклян-
ный ящик. Это было хуже всего. Ее презрели заочно и загодя,
не за что-то и не вопреки. За это она отомстила матери разо-
рванными заслонами, но та не умерла, умереть было бы слиш-
ком блекло, умирают только любящие, в самый разгар любви,
остальные — никогда. Она и французская стрижка, она и мяс-
ная муха, она и отцовские любовники, и во всем этом ее не
было, она никогда не бывала новатором, она спала только с
349
Илья Данишевский
теми, кого он пробовал пять или более раз, она верила в его
вкус, и больше ни во что. Только спокойные нидерландские
реки – его влекли эти погасшие, почти бесцветные мужчины,
снимающие с себя одежду так, будто снимают кожу, у которых
горят щеки, которые не знают, стонут они или нет и не знают
самих себя… он умел влюблять их в собственное прошлое, и
все, как один, были слабы настолько, что не могли отказать его
дочери. Наверно, их влюбленность задыхалась от чаяний, но и
в этих тучах мерцал здравый смысл, они имели тысячу ложных
причин быть с ней, чтобы воздействовать на него, и ни разу
эти вскрытые комнаты тайн, прозекторские, амбивалентные
джунгли или монастырские лачуги — не получали желаемое.
Миндальная комната. Наверное, он знал о Франке, но эко-
номия слов медленно укрыла эту историю пылью. Она помнит,
что долго вслушивалась, когда они оставались наедине, тонкие
парижские стены – как набухшая от желания слышать вульва
– и не могла разобрать ни слова, они уже лежали предельно