Нежность к мертвым

вога мучают папу, убей это отвратительное чудовище, Матиль-

алка вручает себя в руки Мальдорора. Мы не хотим банкиров, мы

боимся успеха, мы ломаем длинные каблуки, мы хотим сумасшедшего.

Безумие, о, романтика его бакенбард, о я хочу вылизывать твои под-

мышки, огромные впадины, нырять в их изгибы, леса самоубийц, я

хочу все это, медленного меланхоличного вращения, вращай меня,

вращай меня сидя, лежа, я хочу страдания, отвращай меня, вращай

(крепко сжимая мой череп, заставь меня надкусить ось), но лучше

прежнего, моя интеллектуальная душа так хочет муки, я знаю Гете и

фа-диез известных педерастов, мне снится все это, я знаю, но я хочу

иного — вращай, под фа-диез минорных симфоний, и еще и еще вра-

щай унеси меня ветром говори непонятно я на французском отшлепай

мою немецкую задницу закинь в мои неводы своих влажных рыб

распаши раны моего океана я пою тебе песню твоему безумию — я дух

и середина, самая трепетная форель в озере интеллектуалок — хочу

такого, такого, что называется Любовью, выеби меня, выеби, возьми

мои кисти, сожми, будто извлекаешь виноградный сок, расчехли мя-

коть и давай говорить о Запретном Городе, я та — что у Юкио Миси-

мы наполняла храмами и кровью свои чаши, та десница, та девствен-

ница, та самая, единственно-достойная твоего бычьего хера… а потом,

когда этот внутренний шторм оседает, ее фригидный рот говорит

370

Нежность к мертвым

да, приведи в исполнение вердикт миллионов, замученных его

страшными снами.

Розенберга. Джекоб Блём…

Франциск. Да, Матильда. Ему плохо. Без тебя — так же,

как было с тобой. Со всеми вами. О, как крепко умеют прижи-

мать к себе мертвые – убей это хитросплетение трупов. Он

боится громких звуков. Оглуши его. Разорви его в клочья.

Подари ему какофонию, ведь мертвым быть лучше.

Больше не будет пестрости форм; больше не будет реющего

полета, ничего больше не будет из свободных искусств, оста-

нутся лишь улицы, суженные до игольной промежности, оста-

нутся только улицы, освещенные — исключительно фонарями —

со смертью Марселя начнется разрушение метафизического

застенья, стиль станет костным, кости его будут подпирать

социальную кожу, соки этой поэзии метастазируют сердце.

Маргарита. Кто его мать?

Франциск. Это так важно?

О.М. Я должно знать, кого лишаю ребенка.

Франциск. Он порожден старостью; ветошной эпохой из-

быточности и подробности, духом романтизма и запутанностью

седой классики. Он пережиток жестокой и упаднической эпохи,

когда разум Отца пенился и клубился бессмысленным нагро-

мождением образом.

«Мсье, вы читали Жоржа Батая?», какой в этом жаркий намек, читал

ли он, а если нет — она расскажет, она проведет его в виноградник,

трахни меня в отцовском «Форде», устрой грозовой перевал, перека-

тывай меня на языке, облизывай свое самочувствие, а еще я хочу —

быть Кларой Шуман, чтобы быть рабыней безумца, чтобы быть сжа-

той гениальностью — о потрись своим пиратом о мою киску — я хочу

излить интеллектуальный сок в бокал твоего рта, вылижи мне. Он

отвечает «нет», рассеянный баритон игры в бисер, слова раскатывают-

ся по площади, его заманчивая и монструозная фигура облачена в

печаль, она уже горит к нему, влюблено обращается в лед, и ждет

молчанием, позволяя ему покорить ее глубины. Обычно, они трахают-

ся. Мужчине только дай потрахаться. А потом все кончается. Но с

Гертрудой иначе. Джекоб что-то ответил, Гертруда подхватила, они

говорили так много, так долго, с Герти такого еще не было, никогда не

было — ломается позвоночник — она нашла себе, в свои интеллекту-

альные руки, в свои скважины, в свои книги, самого больного, чья

болезнь невидима глазу (так даже лучше, эти интеллектуальные самки

371

Илья Данишевский

Марселя родила одна из железных дев. Как ты знаешь, это

устройство прокалывает органы человека таким образом, чтобы

он еще прожил достаточно долго. Кровь цедится из сквозных

пробоев, пачкает чрево железной девы. Одна из них зачала от

крови казненного, и вскармливала в своем железном каркасе

ребенка, откармливая его мясом убитых. Их тела — стали пер-

выми деталями в бесконечности Марселя, а затем — он присое-

динял к себе тех, чьи сны нравились ему больше прочего —