Нежность к мертвым

настоящем и прошлом, существовала туманная связь между

по своим крохотным нуждам. Нет, все совсем иначе. Теперь и отныне

— все уже иначе. Он оборачивается на нее — как в фильме — а за его

спиной массив города, и смотрит на нее этими своими жалобными

глазами больного, сквозь четыре диоптрии, в пижаме, его лицо озлоб-

лено недавним воем, мышцы его напряжены и шерсть на теле стоит

дыбом. Она понимает, что это конец. Он оборвал цепь. Она понимает

это, но ждет хоть каких-то слов. А он, если и хотел сброситься, теперь

все свое желание смерти обратил в злость на нее. И поэтому, зная ее

желания, он молчит, чтобы она была удушена, чтобы она все поняла и

тоже захотела вниз с крыши. Она хочет не хватать его за руки и со-

блюдать приличия, но хватает, а крыша такая горячая. Она спрашива-

ет «почему?», а он, как мужчина, зажевывает большими челюстями с

болью в зубах интенцию любви, но называет имя. Она не запомнила,

но это мужчина. Джекоб покидает ее. Гертруда думает упасть с кры-

ши, затем хочет сохранить жизнь ради боли этого мгновения, и по-

спешно возвращается в дом, боясь соскользнуть с крыши. Она не

ищет его, его уже нет, она возвращается в постель. Джекоб Блём ухо-

дит навсегда.

375

Илья Данишевский

происходящим и гипотетическим следствием. Гертруда совер-

шила аборт своим прошлым, но не прорыв в музыку отцовских

сфер; разум ее оставался приземленным и нацеленным на ре-

зультат; только метафоры ее были усложнены, сложностью же

она прикрывала хрупкость. Здесь, в этой самой комнате. Здесь,

когда-то давным-давно. В этом мифическом времени она не

подозревала о существовании каких-то других существ, ее си-

амское братство с Джекобом заслоняло луну от взгляда. Под

Жака Бреля, под «Амстердам», они занимались любовью; они

— мы! — занимались любовью, от самого словосочетания вновь

холодело под ребрами; то, что слова эти были произнесены

Франциском будто добавляло им правдивости, добавляло люб-

ви в это занятие, будто снова выступала на первый план ре-

альность того, что именно на этой постели, именно с Джеко-

бом, именно так… он дышал в ухо, так банально, так барабанят

пальцы, так спина, его спина, дыхание, чудовищный такт, кни-

ги, кофе, о чем же шел разговор(?), – все это направило Гер-

труду к шкафу, где стоял патефон, они крутили винилы, под-

ражая своему детству; той юности, в которой их встреча не

произошла — и это было больно Гертруде — они слушали ретро

и сепию, будто гуляли под руку сквозь Бранденбург, на этой

самой постели — он входил в ее Бранденбург, парк под луной

синеват и призрачен… вот здесь, покрутить рычажок, мир дро-

бится на кадры, дыхание замирает, иглу посадить на черное

поле, ожидание, Жак Брель, «Амстердам», она всегда плачет от

этой песни. Рука замирает — секунда — и Гертруда с силой

сжимает глаза, как всегда сжимает от стыда или – она убила,

вспоминает, что убила ребенка, когда он ушел, железная дева и

крохотный Блём – и в эту минуту Франциск громко кричит

«давай!», и она отпускает иглу, и Dans le port d’Amsterdam! 35

Руки мертвого, холодные пальцы на талии, и мертвым под-

бородком как режет по шее, уводит Гертруду в танце по комна-

те и хохочет, «…началось! Началось, Au large d’Amsterdam!», и

Гертруда чувствует, как музыка выскальзывает из этой тихой

комнаты памяти, и несется вдоль Комбре, вдоль уснувших

улиц к Марселю, и Комбре, короткие спящие улицы, и церковь

отвечают Жаку неровным и страшным гулом. Там, на улице,

35 Здесь и до конца — Jaques Brel «Amsterdam»

376

Нежность к мертвым

началось… что-то началось, но Гертруда не может поверить, что

это реальность; там что-то гремит, что-то бьется на площади;

Гертруда в танце, все кружится перед ней, сильные руки

Франциска водят ее по кругу, и хохот Франциска уже не слы-

шен, всюду и везде этот гул, железом о железо, камнем о кам-

ни, дома отхаркивают свои стекла, стекла, как зубы, выпадают

из десен на брусчатку, камни брусчатки покидают улицы, и

вращаются и вращаются в смерче; там, под голодной луной

Марсель, как огромная лента Мебиуса кружится над городом,

силой своего вращения пытается втянуть Комбре в квадратуру

своего круга. Тысячи его рук зачерпывают пустоту, мама-мама-

тишина, ногти хватаются в кожу и рвут ее, пальцы тянут за

лоскуты, и она сочится из раны на город; на ленты Марсель