Муж. Но…
Альбертина. Если твоя любовь так хороша, почему ты не
спасешь меня?
Муж. Я пытаюсь…
Альбертина. Давай помолчим.
Муж. Нет…
Альбертина. С меня хватит!
Она встает из-за стола, смотрит в глаза мужу, сказать ей
нечего, сколько лет можно говорить о чем-то, что не имеет
значения? Нет никаких эмоций от таких бесед, и нет никаких
следствий, их не может быть. Их придумывают женщины, пи-
шущие сентиментальные романы. Этих женщин кусают за по-
ловые губы, и они выдумывают иные плоскости. Но на самом
деле разговор не имеет значения. Случается такое, что и лю-
бовь не имеет значения. И что первый раз у Альбертины был в
задницу. Все это лишнее. Это просто шум в ее воздухе. Она
идет к выходу… пусть он скажет, что у нее болит голова, ведь
все знают про мигрени Альбертины, про ее своенравный харак-
тер, но никто не знает про лживость ее колкости: сентенции
всегда рождены пустым сердцем. Софизм — хорошая и пра-
44
Нежность к мертвым
вильна форма беседы, но Альбертине не нужен диалог, поэтому
она отрицает даже эту идеальную его форму.
Муж. А ты любишь меня? Хоть немного.
Альбертина. Это ничего не меняет, но почему бы и нет?
Женщина. А вот и гарнир! Альбертина!
Альбертина. Вы должны меня понять, как женщина жен-
щину. Очень сильные боли. Лучше в ванну, и накрыться одея-
лом.
Женщина. О, конечно.
Дни цветущих пионов. Альбертина знает тысячу наречий,
язык каждого жителя города. Миллионы бессмысленных волн
текут от нее к их ушам, она всегда на гребне их понимания.
На улице Альбертина сгибается в пояснице от приступа
удушья. Это называется пониманием вины. Но ничего уже
нельзя сделать, ведь больные не могут предотвратить проявле-
ние своих болезней; Альбертина в чувстве вины, чувстве уду-
шья, чувстве минутного раскаяния, которое вскоре пройдет, и
наступит длинная менопауза холода. Вокруг будет город, все
такой же нестройный, как тонзура в окружении кладбища,
выбритая пустота, призванная обеспечить удобство; в городе
живут люди, прячущиеся от правды и желающие скоротать
свое время внутри выбритого полиса, а потом спрятаться в
густом кладбищенском лесу, люди так мечтают, чтобы ничто не
тревожило их ожидание смерти; вокруг в серости и никчемно-
сти растут из земли социальные институты и религиозные
дискуссии, интеллектуальные умы скручиваются и вращают
телами, как аскариды, их накаченные знанием мускулы ощу-
щают свое могущество; под городом, как кровь, темная и неяс-
ная мякоть человеческой природы дает и будет давать о себе
знать кровавыми цунами, чудовищными похищениями младен-
цев, женоубийством и прочими глупостями; завтра и послезав-
тра город будет таким же, как и сегодня, украшенный новыми
гирляндами и проталкивающим сквозь свои улицы новых лю-
дей. Прямая кишка сокращается, добиваясь пустоты, Альберти-
на выдыхает сострадание к мужу и принимает прежнюю фор-
му. Больные вынуждены добиваться безопасности своими,
только больным ясными методами. Альбертина идет по городу.
Она давно не ждет никакого бессмысленного понимания, даже
если оно случится, – ничего, кроме временного понимания не
появится в жизни Альбертины. Если она испытала минутную
45
Илья Данишевский
жалость, то лишь от того, что в ней все еще существуют наде-
жды. Как и все остальные, Альбертина чего-то хочет, и ее от-
личие от других — понимание социальной небезопасности и
бесполезности человеческой свободы. Понимание в этом веке —
болезнь ума. Понимание города со всеми его темными пятнами,
замкнутого в трех измерениях, изведанного во всех направле-
ниях, с человеческими сколопендрами, сегменты тел которых
изучены чьими-то пальцами и языками, чьи внутренности про-
чесаны членами и фалангами. Мужчины, идущие по улицам
города, не предлагают своим женам анальный секс, потому что
«так нельзя», но анально проникают в проституток и тех, кто
встречается им на обочине. Мужчины, идущие по улицам горо-
да страдают мизогинией потому, что женщины достойны нена-
висти. Женщины, идущие по улицам города, готовы платить
своим телом за легкие деньги. Женщины и мужчины, идущие
по улицам города, считают себя единственно достойными сча-
стья, неоцененными вселенной и униженными. Альбертине
давно не жалко людей, они стоят ровно столько, сколько гото-