блюдал ни в одном фильме и ни в одной книге, и именно по-
тому, что эти абсурдные сочетания происходили внутри него
каждую ночь — дом не мог отыскать острых или новых ощуще-
ний ни в кинематографе, ни в книгах. То есть — этот дом был
пресыщен так же, как любая четырнадцатилетняя школьница
наших дней.
«Внутри все отделаем так, как тебе захочется, сегодня же
пущу объявление о поиске девочек, и пусть ателье начнут шить
голубенькие платья, а сейчас войдем внутрь и посмотрим сце-
ну. И если этот дом так уж любит собак, как говорит наша
самоубийца, давайте найдем собаку», все расходятся в разные
стороны, чтобы искать собаку, а это, представьте, не так и лег-
ко на современной улице: собаки уложены рядами и ломтика-
ми в мясных магазинах, собачьи задницы целуют домохозяйки
в порыве религиозного чувства, собак в припадках любви ду-
шат несовершеннолетние догофилы. Но Розенберге везет, и все
хвалят, мол, какая прекрасная горничная-суицидница, какой
хороший выбор мы сделали. Она ведет послушную и большую
собаку, у собаки в глазах отчаяние, но при этом и понимание,
что лучше уж войти в этот дом и будь, что будет, чем продол-
жать то, что продолжалось уже шесть лет от самого рождения
— улицы надоели лапам; люди надоели глазам; запахи надорва-
ли слизистую; смердеж обрубил провода. У Розенберги руки
пахнут мужиками и пивом, но пусть ведет, куда скажет, лучше
уж на собачий эшафот, улечься в Собачью Деву, пусть сомк-
нутся клыкастые створки, свернутся клубочкам, пусть наступит
вечная ночь.
16
Нежность к мертвым
Акт I.
Девы Голода
подруга приехала...
из стран эболы нарцисса и женского гриппа
чтобы сказать тебе Лорелею мертвым читать
текущим вдоль Днепра где холод его нам на плечи
в России – которая нам с фотографий -
детям под дегтем октябрьской мутной воды -
шумом своих пустот дребезжит в распоротой вене
к сорока и к шестидесяти
представляя нацболов умерших и взмокшие раны
на локтях на коленях вдоль линии ребер и чучела
человеческих самок кричавших о полночь о полночь о ребра
граненых стаканов нашей страны
влюбленной в свое – окаянное "завтра"
не встречать целоваться прощаться чеканить
твой твит "потеряла ребенок" и сотни ретвитов
и выломать
шумящее у тебя в дхарме
подруга приехала
фиеста красное зарево алые вторники
чтобы "я вышла замуж, но не сейчас" и не за меня
чтобы мне Лорелею напомнить на потных моих ладонях
запонках
станцевать ее – вдоль всего, что прячет мой стыд
ты мой некрософокл мой дёблин моего дублина центральная
потаскулица
днепром течет мое время как нерестом крови запястье
и сам факт рождения – сиквел первопогибели
где мельницы рукава висельника кажутся горизонтальной линией
ее женская тайна – офшорная зона – в полдень
жарко я наблюдаю с моста и солнце
напоминает лесбийское порно, где девочка топит – плюшевого медвежонка
– ее женская тайна – выпускает язык и впускает
как карстовую воронку – ее заполняет ветер, огромный член Фавна,
фонарь на Невском и звездный свет,
ей кажется, что она
сложнее любых похорон – и похорон Финнегана
здравствуй я целую твои щеки и ты – твои щеки
останутся встречать старость, приехала, чтобы "ты никого никогда не встретишь"
чтобы быть при мне – моей первой единственной женщиной
как в наших собаках мы видим – смерть нашей первой собаки
"когда ты смотришь под юбки бабам, ты видишь мое лицо"
смерть – это оправданно
событий змей вклейки газет детских моих фотографий
первое семи и встреча дождь сквозь рассвет стынет закатом
помнишь тот Днепр
где смерть – это нормально?
17
Илья Данишевский
1. Ом — священный слог ее смерти
В первом действии, где обычно мы можем наблюдать героя
за каким-либо занятием, – чем-нибудь странным, чтобы сразу
можно было сказать, будто это какой-то «герой», чем-то отлич-
ный от иных, пусть даже фактурой, действием, пусть хотя бы и
так — на этот раз полная и зияющая тишина. Обрыв. Но есть
немного зеленоватый свет из-под плафонов вокзала, будто бы
завезенный из Индии, из Индонезии, откуда-то, что может в
уме быть похожим на эту мрачную зелень… под ветром плафо-
ны раскачиваются и освещают перрон, на котором множество
тех, кто мог бы быть героем повествования; остросюжетной