Нежность к мертвым

21

Илья Данишевский

объективно на таких, как О.М., когда-то она нашла ключ и

сделала его дубликат, и с тех пор свято верила, что этот ключ,

который не подходит ни к одной известной ей двери (но, на-

верняка, к какой-либо квартире, к нижнему замку, распашонки

в Мытищах, что, конечно, означает «НИ К ОДНОЙ», ведь все

существующее Вне ее внутренности, не МОЖЕТ и не ДОЛЖ-

НО существовать), – это ключ-от-ее-сердца. Она проверяла его

в ночном странствии по Москве, подбегая к каждой двери и

пытаясь отпереть ее, с каждой попыткой все более убеждаясь,

что этот ключ лишь своей формой — ключ, на самом же деле за

его объективными очертаниями находится что-то иное. К при-

меру, Ключ-от-ее-сердца. Тот, кому она подарит его, будет

вечно иметь над душой О.М. незыблемую власть. Тимур не

вернул его, пусть даже все сошло на нет, он был в Бомбее, он

рассказывал о Франциске; но не вернул ей ключ, то ли потому,

что еще имел какие-то планы, то ли просто забыл после того,

как имел секс с Богом; там, в Бомбее или в безлюдной Индии;

О.М. любила сказки Киплинга, те, где солдаты видят призра-

ков, где ночь напоминает хитон, сброшенный с плеч Кали; она

сказала, что тоже хочет отправиться в Индию, когда будет

готова. Когда будет готова отдать свою жизнь; ведь в Индию,

настоящую, секретную Индию, нельзя отправляться иначе,

кроме как — или я получаю Индию или смерть — все остальное

конформистское путешествие в паланкине. Там, около Бреста

почему-то был океан, О.М. с Зусей часто сидели на каменном

пляже, а вокруг были крабы, там О.М. переняла этот ритм

жизни, словно певучие волны, словно сладкая смерть, бьющая-

ся о берег жизни сильнее и сильнее, отгрызающая его пляжи,

его отмели, людские деревни и разрывая рыболовные сети.

Зуся меняла очертания и характеры, она была, как шум этой

волны, как бесконечный символ той личностной сути О.М.,

символом которой и доступом В КОТОРУЮ был Ключ-от-ее-

сердца, и как бы это ни звучало, закон этот властвовал над

О.М., над ее страной говорящих крабов с красиво-матовой

кожей и лицами блаженных бодхисатв3, имманентно и строго.

3 Однажды Франциск спросил монаха, который проезжал мимо

«правильно ли я понимаю, что всякая мысль отдаляет меня от пони-

мания; что выражая это словом, фигурой и буквами, я отдаляюсь от

общего, чтобы понять частное так, словно одним стихотворением

22

Нежность к мертвым

О.М. всегда казалось, что складная и конструктивная кар-

тина скрывает под собой пенящийся и непознаваемый страх;

она никогда не видела океана, но нарисовала его рядом с Бре-

стом, чтобы в шуме этих выдуманных волн приучить себя не

бояться. Настоящее и сумрачное существует под человеческими

иллюзиями о безопасности, как дремлет глубина под прогулоч-

ными яхтами; глубоко под пятнами нефти, что просты, как

сумма углов треугольника, скрывается что-то иное, ветвится и

движется под поверхностью нашей кожи; но оно, это смазанное

бытие может представать понятным под иным углом зрения;

тем, где сумма углов треугольника — неясна. Единственный

верный взгляд на смазанное бытие — это сомнение и допуще-

ние всякого; отсутствие критики и соизмерения, доступ к со-

зерцанию необъяснимого. «Что, если Время, считающееся обо-

лочкой и серым кардиналом Пространства, в какой-то момент

замещает пространство, и становится им? Ведь каждая наша

драма пусть и разворачивается на каких-то улицах, в каких-то

домах и на пляже — лежит и растет исключительно в сфере

времени и памяти — инструменте восприятия этого невидимого

пространства — так же, как наша личностная суть не содержит-

ся в теле, наша жизнь не содержится внутри пространства, а

бьется и мечется исключительно в коридорах Времени…»; О.М.

не хочет иметь детей, потому что это лишено смысла в сумрач-

ной петле повторяющихся процессов; даже любовь — становит-

ся лишь заполнителем движения; или материалом и причиной

для какой-то иной цели; ересь самоценности любви выражена

Ключами-от-ее-сердца. Если всякое тело, как змея времени,

содержит в себе всё, и сердце, его остановка, это орган смерти,

пытаюсь объяснить поэзию?», и монах пожал плечами; это был какой-

то не такой монах, какого хотел видеть Франциск; он уже придумал